услышалось в этом хныканье и что-то другое, похожее на кокетство избалованного родительской любовью ребенка – вот, мол, надоели уже со своей заботой, до печенок достали... Что ж, посиди, похнычь, пококетничай вволю, жалко, что ли. Это ж понятно, как тебе подобного «доставания» хочется... А пуховик все равно купим, куда ты денешься!

– Ой, а чем это так вкусно пахнет, теть Лиз? Есть хочу, умираю...

– Давай мой руки быстрее, и за стол. И Максима с Соней зови, они в гостиной игрушки с елки снимают.

– Уже? А как же старый Новый год? Что, разве не будем отмечать? Помните, как в прошлом году, всей семьей?

– Не знаю, Лен... Может, и будем...

– А папа где?

– На работе задерживается. Ну, давайте, давайте же ужинать! Соня! Максим! Ужинать!

Вот и угомонились наконец. Сонечка заснула, Максим с Леной разбрелись по своим уголкам, уставились в мониторы компьютеров. Значит, и ее время пришло, для него, для «потом подумаю». Надо спокойно сесть, спокойно осознать... Хотя чего уж самой-то себе врать – давно уж все в картинку сложилось, еще с тех первых каникулярных дней... Просто не обозначено было так явно, давало возможность голову под крылом держать. А теперь – все. Теперь голова есть, а крыла больше нет. Хочешь не хочешь, а какое-то решение принимать надо.

Легко сказать – надо! Ну вот какое, какое тут может быть решение? Развод, разъезд, горшок об горшок и девичья фамилия? А как же Ленка, как Сонечка? Как им все объяснишь? Большая семья, а теперь что, на осколки ее разобрать? А с любовью что делать, как это ни грустно в сложившейся ситуации звучит? Ведь была любовь-то, иначе бы и семья не получилась! Хотя почему – была? Она и сейчас есть. Надо же – столько лет бок о бок жила и не подозревала, как сильно любит своего потерявшего в одночасье голову мужа...

Нет, но ведь и жить так больше нельзя, простите! Как жить в этом унижении, изо дня в день? И каждый день ждать, когда он сам начнет решительный разговор? И что она ему... Про Ленку, про Сонечку? Просить-умолять будет, что ли? В ногах валяться? Про свою любовь рассказывать? Ну уж нет... Нужно самой раз и навсегда все узлы разрубить... С предательством жить нельзя, надо что-то делать, надо рубить по нему, одним махом рубить, к чертовой матери! Иначе предательство душу обовьет, узлами ее свяжет, и сама не заметишь, как из женщины в полное ничтожество превратишься! Лучше уж первой рубить!

Внутри будто разряд прошел от гордой отчаянной мысли. Вздохнула, и застопорилось ноющей болью в солнечном сплетении – да, наверное, так будет правильно. Топором, топором по ним, по узлам!

Да... Топором. По узлам. А заодно – по Ленке, по Сонечке, по Максиму. Господи, да как же больно об этом... даже на секунду подумать! Нет, лучше уж топором на свою гордость замахнуться, пусть уймется, помолчит немного... Или от страха пусть унижением-змеей обернется. Змея, она гибкая, так тихо вползет, не заметишь... Ничего, с унижением тоже можно прожить. Вон, та же Светка, столько лет с этой змеей внутри прожила, и ничего. Как она там разглагольствовала? Унижение – это когда не любишь? А когда любишь – это, стало быть, и не унижение вовсе, а святое терпение? Терпишь, терпишь, терпишь... И будет тебе в конце концов счастье? Обернется терпение долгим временем, потом на его месте цветы прорастут?

Да уж, вполне удобоваримая философия для обиженных жен, для обманщиков-мужей. Трусливая философия. Унизительная. Как с ней вообще жить-то?

А только другого выхода у нее, похоже, и нет. Надо терпеть. Терпеть и умом, и сердцем. Противная, конечно, песня, но тут, главное, ни одной нотой сфальшивить нельзя. Нужно всю себя отдать в терпение, как талантливая актриса отдает себя в образ. Если терпеть надрывно, сжав зубы и до крови расцарапывая гордыню, толку уже не будет, из такого терпения цветы не растут...

Конечно, трудно будет. Она ж не актриса, она сроду ханжеским лицедейством не занималась. Жила вся на виду, такая, какая есть... Не наградила природа талантом притворства, теперь придумывай его себе как хочешь. А если не получится, тогда что?

А тогда – ничего. То есть тогда будет плохо. Всем – плохо. И поэтому надо, чтоб получилось. Как говорит уважаемая свекровь Екатерина Дмитриевна, душой в пружинку свернись, а хорошее дело сделай. Хотя она свои высокие урожаи, конечно, имеет в виду...

Ну, все, решено, значит. Вздохнули, начали. Я терплю. Отныне я светлая дурочка с переулочка, наивная любительница цветов семейного счастья. Ни о чем не догадываюсь. Ничего не знаю. И как в той песенке – ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу. Разве на такую дурочку рука у Влада поднимется... топором по узлам рубить?

Вздохнула тяжело, будто прощаясь с собой, прежней. И тут же потянуло в сон, быстро разделась, легла... Уже засыпая, услышала, как тихо открылась дверь, как ступил в темноту спальни блудный муж, прокрался на цыпочках, юркнул на свою половину кровати. Вздохнул осторожно, затих. Наверное, утром опять рано слиняет. Интересно, у них с Эльзой свидания по утрам случаются, что ли? А по вечерам тогда что?

Нет, нет, прочь ревниво-тоскливые мысли, она ж ничего такого не знает... Она же дурочка с переулочка, она же ни сном ни духом! Хотя, если со стороны посмотреть, – ну полная бредятина происходит. Сроду она в подобных дурочках не ходила...

– Лизонька, у меня к тебе разговор есть... Очень деликатного свойства. Такого деликатного, что я прямо изволновалась вся, не знала, как к тебе с этим разговором подойти...

Ангелина стояла над ее столом загадочная, блестела нетерпеливыми глазами. Казалось, даже ногами перебирала в волнении, как лошадь перед забегом. Внутри что-то екнуло нехорошо, покатилось испугом, но она быстро взяла себя в руки, глянула на нее равнодушно.

– Ох, Ангелина Ивановна, как вы не вовремя... У меня сейчас работы очень много, Павлу Степановичу срочно справка о доходах нужна. А что, до обеденного перерыва ваша деликатность никак не подождет?

– Ну, не знаю... Может, и подождет, конечно. Только я подумала, что чем ты быстрее узнаешь... Тут такое дело, Лизонька...

Быстро присев на край стула и воровато оглянувшись на дверь, она зашептала скороговоркой, судорожно прихлебывая горлом:

– Ой, Лизонька, даже не знаю, как сказать... Я ведь всю ночь не спала, переживала! Хотела даже позвонить тебе вечером, а потом, думаю, лучше уж утром, на свежую голову...

– Да что случилось, Ангелина Ивановна? У вас опять по канцелярским товарам перерасход?

– Ой, да какой перерасход! Черт бы с ним, с перерасходом! Тут такое... Представляешь, иду я вечером домой мимо парка, по Красноармейской... А на углу у нас там такой скверик небольшой... Смотрю, а у скверика знакомая машина стоит! То есть Владика твоего машина... Ну, я еще удивилась, думаю – откуда? Подошла, глянула в окно... А там, Лизонька... Не поверишь, он там целуется! С той самой лахудрой, которую Тиграша на Новый год приводил! Представляешь?!

Ангелина застыла в испуганном изнеможении, глядела на нее, будто присосавшись яростным горящим взглядом. Пришлось выдержать этот взгляд, приказать себе строго – так, Елизавета, соберись. Ты же теперь кто, Елизавета, не забыла? Ты теперь лицедейка, актриса талантливая, и зрительный зал с нетерпением ждет твоего выхода... Вот он, первый акт, сцена первая. Соберись, Елизавета, вперед...

– Да что вы? – довольно уверенно рассмеявшись, откинулась она на спинку стула. – Ну и воображение у вас, Ангелина Ивановна! Любовных сериалов насмотрелись, что ли?

– Да вот те крест, не вру, честное слово! – истово перекрестилась Ангелина сухим дрожащим перстом. – Ей-богу, целовались!

– Ангелина Ивановна, а вы последний раз у врача-окулиста когда были? Может, вам зрение проверить надо?

– Да он это был, Лизонька, он! И лахудра была та самая, я ее сразу узнала!

– Ну, насчет лахудры не знаю, утверждать не могу, конечно... А насчет Влада вы точно обознались, дорогая. Влад вчера весь вечер дома был, даже ужин сам приготовил. Макароны сварил, котлет нажарил. Ничего, вполне съедобно получилось. Правда, котлеты немного пересолил... Я же вчера приболела немного, вы знаете. Весь вечер пришлось в постели проваляться.