В хату поспешно вошла Ульяна. Она неровно дышала; стёганка на её груди расстегнулась, платок, повязанный двумя концами под розовым подбородком, съехал на затылок.

– Що, попугались, диты?

Она накинула на двери крючок, сунула Нюре какую-то сумку, сбросила с себя стёганку и, увидев ребят, строго спросила:

– А то чьи хлопцы?

– Это свои… наши! – поспешили объяснить девочки.

– Нас Матвеич послал, – сказал Васёк.

– Матвеич? – Мирониха всплеснула руками; красивое лицо её, румяное от ночного ветра, побелело, губы мелко-мелко задрожали. – Боже ж ты мий! Боже ж мий! – Она медленно подошла к Ваську, со страхом оглянулась на свою дочку: – Доню моя… Может, про батька своего сейчас прослышим?

Девочка посмотрела на Васька:

– Живой он?

Васёк отошёл в угол, расстегнул ворот, вытащил толстый пакет. Мирониха с трепетом взяла его, осторожно надорвала края, не переставая шептать:

– Боже мий, боже мий…

В конверте была пачка бумаг и письмо. Мирониха спрятала бумаги на грудь, поднесла к лампе письмо и громко прочитала:

– «Милая жена моя Ульяна! Дорогие мои дети…»

Мирониха заплакала, прислонясь лбом к печке и прижимая к груди письмо.

– Живой! – радостно сказала девочка, оглядываясь на встревоженные лица ребят. – Это она от радости плачет! Папка живой? – Она вдруг разговорилась. – Наш папка не помрёт! У него сила большая! Он здоровый – он может сразу десять фашистов уложить!

– Та молчи! – прикрикнула на неё Ульяна.

Она уже не плакала, а дочитывала письмо, разглядывая его при свете лампы со всех сторон. Потом, вытерев кончиком платка мокрые щёки, облегчённо вздохнула, положила в пакет письмо и вышла за перегородку.

– Собирайте на стол, девчата, – послышался её голос.

Нюра и Лида вытащили из печи кулеш, поставили миски, нарезали хлеб. Мирониха вышла, подсела к столу:

– Угощайтесь, гости дорогие, чем есть! Небогато теперь у нас. Живём по пословице: «Казала Настя, як удастся».

Мальчики вдруг почувствовали отчаянный голод и набросились на еду. Девочки угощали их и расспрашивали про Мазина, Русакова, Сашу, Севу… Передавали поклоны.

Ульяна тоже спрашивала – про Матвеича, про то, что делается в колхозе, как живут там при фашистах люди. Спрашивая, она часто смотрела в угол на ходики и морщила лоб – видно, думала своё, другое…

Одинцов вдруг что-то вспомнил, вытащил из кармана Нюрины стихи и с чувством прочёл:

Девочки удивились:

– Откуда это у вас?

– Хлопцы принесли.

Нюра покраснела:

– Ой, это, наверно, кто-нибудь мою тетрадку по дороге нашёл! Она из корзинки выпала… Я и видела, но не до неё тогда было…

– А мы так обрадовались! – с жаром сказал Одинцов, пряча бумажку. И как будто невзначай добавил: – Хорошо ты стала писать! Мысли хорошие!

После ужина Валя убрала посуду. Мирониха вздохнула, поглядела в окно:

– Ну, хлопцы, накормила я вас чем могла, а оставаться вам тут нельзя – того гляди, эсэсовцы по хатам забегают. Прицепятся: кто такие, – беда будет! Хоть и жалко мне вас, а надо вам потемну из села выйти. Матвеичу скажете: живы, здоровы, а что надо – пускай присылает. – Она встала, накинула стёганку, повязала платок. – Пойдёмте, голубчики мои, провожу… Опасно вам одним идти, ещё на патруль наскочите.

Девочки умоляюще взглянули на Мирониху. У Лиды блестели в глазах слёзы.

– Мы и не повидались совсем, – тихо шепнула она Ваську. – Когда теперь придёте?

Валя и Нюра тоже загрустили. Одинцов вдруг с жаром стал доказывать Миронихе, что ей не к чему их провожать, что они дорогу заметили и найдут сами.

– Вам нельзя, вы ещё скорей нас попадётесь. Мы где ползком проползём, где за кустом спрячемся, а вы уже старая всё-таки! – горячо сказал он.

– Старая? – Мирониха засмеялась, на красивом лице её блеснули ровные белые зубы.

Коля покраснел, спрятался за Васька. Девочки засмеялись.

– Ну, добре! Что я старая, так я с этим не согласна. А что опасно мне сейчас выходить, это ты правду сказал… Только и одних вас пускать нельзя: вы нездешние, наших тропок не знаете… – Она глубоко вздохнула, посмотрела на Маруську: – Снаряжайся-ка, доню…

– Тётя Ульяна, я пойду! Я с Лидой! Мы огородами пойдём, – вскочила Валя. – Я там каждый кустик знаю.

– Тётя Ульяна, мы пойдём! – запросилась Лида. – Пусть Маруся останется!

– Ну, добре! Идите, девчатки, только промеж гряд осторожненько… Покажите дорогу, да и назад!

– И я пойду! – сказала Нюра, бросаясь обуваться.

– Куда все? – рассердилась Мирониха. – У меня за двух-то сердце изболит! Сиди, а то никого не пущу!

Лида и Валя, уже одетые, стояли у двери. Прощаясь с мальчиками, Нюра отвернулась, заплакала.

– Не плачь. Мы всё равно все вместе будем, – тихонько утешал её Одинцов.

Васёк вынул из кармана дудочку:

– Вот возьми для Павлика, пусть играет.

Мирониха на прощанье дала ребятам по куску хлеба, насыпала в торбу варёной картошки.

– Дорогие вы гости, а оставить вас не могу – не хозяйка я теперь в своей хате! – с горечью сказала она.

Рассвет уже боролся с темнотой; смутно вырисовывались очертания кустов и деревьев, белые стены мазанок. Ребята поодиночке перебежали к плетню и, прячась за ним, пошли вдоль улицы. Где-то слышались шаги ночного патруля.

Девочки повели ребят по огородам, через гряды; путаный горох цеплялся за ноги, мокрая трава хлестала по коленкам.

Темнота ночи быстро редела… Захлопал крыльями сонный петух…

Прощались молча.

Расставаться было грустно и страшно. Долго держали друг друга за руки.

Лида дрожала не то от холода, не то от страха.

Васёк заметил, что лицо у Лиды было маленькое и серое. Валя была спокойна, только грустно смотрела то на Васька, то на Колю своими большими близорукими глазами. Когда девочки, взявшись за руки, побежали назад, мальчики поглядели им вслед. Две фигурки то ныряли в густую траву, то снова возникали за огородными грядами.

Выйдя на шоссе, ребята ещё раз оглянулись. Над Макаровкой вставало солнце…

Только на третий день, усталые и голодные, мальчики добрели до своего села. По дороге им всё время встречались гитлеровцы. Боясь попасться им на глаза, ребята шли лесом. Ночью около Жуковки фашисты начали простреливать лес.

Лёжа на сырой земле, мальчики продрогли, но идти не решались.

Добравшись наконец до своего села, они сразу заметили в нём какую-то перемену – на улице появились эсэсовцы. Люди совсем притихли, забились в хаты. На широкой площади, около сельпо, на виселице