– Они все связаны с полицией, так что выследить человека легко.
– Что случилось? Кто они, эти двое? – вмешался в их разговор Рюмон.
– Это из полиции, – нехотя объяснила Риэ. – У них, видимо, дело к Кадзама.
Прежде чем Рюмон успел задать следующий вопрос, на сцене зажегся свет. Раздались рукоплескания. Начиналось второе отделение.
Кадзама повернулся к тем двоим у двери.
Лысый показал пальцем на сцену и дважды кивнул.
– Слушай, они, по-моему, хотят, чтобы ты сыграл, – удивленно сказала Риэ.
Кадзама закатил глаза:
– Люди с понятием. Может, любители
Рюмон ободрительно хлопнул его по плечу:
– Сходи сыграй. Пока они не достали наручники.
Кадзама встал:
– И сыграю! Сейчас петь будет старикан один, Хоакин эль Оро.[60] Он поет только солеа,[61] но его стоит послушать.
– Золотой Хоакин?! Интересное у него прозвище. Неужто он, чтоб тебе не уступать, золотой зуб в рот вставил?
– Вы послушаете последнюю песню и сами поймете. Есть одна такая солеа, которую он всегда поет в самом конце.
С этими словами Кадзама направился к сцене.
Хоакин эль Оро был уже пьян.
Он был очень стар, на вид никак не меньше восьмидесяти. И волосы, и небритый подбородок были грязно-серого цвета, а испещренное морщинами лицо от пьянства приняло темно-красный оттенок. Левый глаз был чем-то залеплен.
Опираясь на кривую палку, он нетвердой походкой поднялся на сцену. Ему потребовалось много времени, чтобы усесться на стул. Никто не поднялся помочь ему, но никто и не выказал раздражения. Все лишь ждали, затаив дыхание.
Хоакин положил наконец обе руки на ручку палки и приготовился петь.
Рядом с ним стоял маленький столик, на котором уже был приготовлен бокал красного вина. Хоакин первым делом взял его и сделал пару глотков.
Кадзама заиграл вступление к солеа.
Рюмон почувствовал, что у него вспотели ладони. Ему вдруг стало трудно дышать, и он расстегнул ворот рубашки. Казалось, в гитару Кадзама вселилась неведомая сила. Сутулая спина Хоакина понемногу начала распрямляться.
Вскоре Хоакин хрипло запел.
Солеа – один из самых старых видов
Хоакин спел солеа разных стилей, одну за другой, время от времени прибегая к помощи красного вина. Это были солеа певицы Ла Сернеты, песни кантаора Хуаники, песни из Алькалы, Трианы, Кадиса…
Видно было, что он уже сильно захмелел, но без передышки и с блеском пропел все песни своей тридцатиминутной программы.
Слова последней песни, в стиле солеа из Кадиса, были следующие:
Стоило Хоакину допеть, и весь зал взорвался аплодисментами и криками «браво».
Рюмон, Тикако и даже Риэ от души хлопали старому певцу. Только Синтаку оставался безучастным ко всему происходящему и в момент всеобщего оживления лишь удивленно смотрел на соседей по столу.
Кадзама, поддерживая Хоакина под локоть, помог ему спуститься со сцены. Лавируя между столиками, он привел его к тому месту, где сидел Рюмон и его спутники.
– Видите, он всегда в конце поет эту
Покачиваясь, Хоакин оперся о Рюмона. И тому в нос ударил запах вина.
Рюмону пришлось поддержать Хоакина, чтобы тот не упал. То, что на расстоянии казалось повязкой на глазу, на самом деле оказалось кружком, вырезанным из матерчатой клейкой ленты, приклеенным поверх века.
Внезапно Хоакин с неожиданной силой схватил Рюмона за руку.
– Это мое… мое… а ну отдай… это мое, – выкрикивал он нечленораздельно, не ослабляя хватки.
Рюмон, не понимая, чего от него хотят, мягко, но решительно отстранил его. Тот уронил трость на пол и протянул дрожащую руку к груди Рюмона.
Рюмон скосил глаза. Хоакин пытался схватить выглядывавший из-под рубашки кулон, тот самый кулон.
Рюмон взял Хоакина за запястье:
– Нет, Хоакин, нельзя. Пел ты прекрасно, но этого я тебе подарить не могу. Это мне осталось от матери, – объяснил он ему тоном, каким говорят с детьми.
Кадзама прошептал что-то Хоакину на ухо.
Хоакин, будто опомнившись, хрипло рассмеялся:
– Ах вот оно что… ну прости, прости. Меня что-то немножко разобрало от вина. У тебя вон какой редкий кулончик, я и обознался. От матери, говоришь, осталось?
Рюмон не сводил глаз с Хоакина. Сердце его учащенно забилось.
– От матери. Послушай, Хоакин, тебе что, приходилось его видеть?
– Да нет. Показалось просто. Не обращай внимания.
Кадзама шепнул Рюмону на ухо:
– У этого старикана уже давно с головой не все в порядке. Когда он, конечно, не поет канте. Вы уж его простите.
Рюмон вдруг увидел, что Тикако как завороженная не сводит глаз с его кулона.
Рюмон, как ни в чем не бывало, спрятал его под рубашку. Лицо Тикако стало мертвенно бледным, как оштукатуренная стена.
К ним подошли те двое, что стояли у стены.
Тот, который был похож на Маккенроя, заговорил:
– Ола, Кадзама. По-моему, уже хватит, что скажешь? Давай-ка теперь съездим кое-куда вместе. И давай обойдемся без лишних слов – Риэ тебе наверняка уже все сказала.
Рюмон вмешался:
– Я японский журналист, моя фамилия – Рюмон. Я не могу молча смотреть, как арестовывают моего друга. Объясните мне, в чем дело?
Мужчина с кайзеровскими усами сурово взглянул на него:
– Я – майор службы безопасности Клементе. Это – следователь национальной полиции Барбонтин. Здесь, в этой стране, у вас нет никаких полномочий, будь вы журналистом или даже полицейским. Если у вас есть какие-нибудь претензии, можете заявить об этом через ваше посольство.
Риэ придержала Рюмона за руку:
– Я вам потом все объясню… – Затем, повернувшись к Клементе, добавила: – Господин Рюмон – чрезвычайно влиятельный журналист в Японии. Не забывайте, что, если вы поведете следствие, нарушая законы, это отразится на отношениях между нашими странами.
Клементе выслушал ее с бесстрастным лицом, потом сказал:
– А тебе не кажется, что, обманув нас, ты уже испортила отношения между нашими странами? На первый раз, так уж и быть, я тебя прощаю.
Клементе и Барбонтин взяли Кадзама за локти и вывели из «Лос Гатос».
Синтаку, который до тех пор не участвовал в разговоре, вдруг бодро произнес:
