Пожелтевшие страницы эмигрантских журналов способны подарить пытливому читателю неповторимые ощущения — время от времени он обнаруживает, что опубликованные более полувека назад тексты обращены непосредственно к нему. «Грядущий историк» — едва ли не самая распространенная адресная инстанция окололитературной публицистики 1930-х и написанных после Второй мировой войны мемуаров.

Фразы, преисполненные надежд на грядущего историка, становятся удачными эпиграфами — так, Елена Чинаева предпосылает своей монографии четверостишье Юрия Терапиано:

Эта риторика легко воспроизводится в послесловиях — так, Вячеслав Костиков в завершение рассказа о «путях и судьбах русской эмиграции» замечает: «Когда-нибудь — и, вероятно, не в очень отдаленном будущем — о русской эмиграции будет написана большая, обстоятельная книга, та самая „золотая книга“ русской эмиграции, о которой мечтал Георгий Адамович. Для этого потребуется труд многих авторов, ибо исчерпать одному этот трагический колодец памяти нет ни возможности, ни сил»[87].

Замысел капитального каталога, исчерпывающей Книги, с одной стороны, и признание неисчерпаемости темы, определение собственного труда как пробного опыта, первого подхода, с другой — характерный способ говорить об эмигрантской литературе.

Между тем первая «большая и обстоятельная» книга на эту тему была написана не «грядущим ученым», а участником литературной жизни послереволюционного эмигрантского сообщества — в 1956 году в Нью-Йорке вышла «Русская литература в изгнании» Глеба Струве. Здесь необходимо сделать еще одну методологическую оговорку, по всей видимости, последнюю. «Незамеченное поколение» Варшавского появляется в том же 1956 году, «Одиночество и свобода» Адамовича — только на год раньше, «Поля Елисейские» Яновского — много позднее, в 1983-м. Понятно, что в данном случае грань между основными источниками и «литературой вопроса» особенно условна. Для нас здесь определяющую роль будет играть не «полнота изложения», не «доказательность», иными словами, не критерии «научного» или «критического» языка (которые сами по себе проблематичны), а модальность высказывания — значимость авторского «я», выясняющего отношения с воссоздаваемым коллективным образом эмигрантской литературы. Под выяснением отношений, конечно, подразумевается не только идентификация с когортой «молодых» или «незамеченных» литераторов, но и противопоставление себя этому коллективному образу — так, статьи и воспоминания, в которых Зинаида Шаховская активно отрицает собственную принадлежность «незамеченному поколению», будут рассматриваться в следующих главах, вместе с основными источниками, в то время как книга Струве, практически лишенная личных местоимений, подчеркнуто дистанцированная от описываемых литературных событий, — вместе с исследованиями «грядущих историков».

Итак, жанр солидного тома Струве обозначен как «Опыт исторического обзора зарубежной литературы». В оглавление вынесены опорные точки рассказываемой истории — ее географические координаты, периоды, поколения и имена — по этим рубрикам и производится инвентаризация литературных событий. Тот же принцип, те же рубрики явно доминируют в последующих монографиях и сборниках. Заглавия этих книг (часто взаимозаменяемые, а нередко дословно совпадающие друг с другом), как правило, не столько обозначают проблему, сколько называют предмет исследования: «Русская литература в эмиграции», «Литература русского зарубежья», «Русское литературное зарубежье», «Литературное зарубежье», «Литературные центры русского зарубежья», «Культурное наследие российской эмиграции», «Культура российского зарубежья». Едва ли не самая распространенная форма, в которой преподносится история «русской литературы в эмиграции», — энциклопедия, справочник[88]. Разумеется, один из обширных энциклопедических словарей был озаглавлен «Золотая книга русской эмиграции»[89]. За последние десять лет в России выходит множество учебных пособий[90], а одно из наиболее объемных изданий по нашей теме — монографию «Литература русского зарубежья» Олега Михайлова — легко принять за учебник, увидев характерные цитаты на форзаце.

И установка на самоочевидность, самодостаточность предмета исследования, и популярные способы трансляции исторического знания — от энциклопедии до учебного пособия — отсылают к определенному типу истории. Это история, не просто создающая, но и присваивающая свой предмет через опись, тотальную каталогизацию одних фактов культуры и упразднение, отсечение других, — история, востребованная в периоды становления национальных государств и возникновения национальных культур, актуальная в XIX веке, существующая прежде всего как инструмент власти. Конечно, наиболее явные попытки присвоения «эмигрантской литературы» связаны с ее «возвращением на Родину», «заполнением белых пятен», то есть с риторикой постсоветского времени; в некоторых случаях такое присвоение приобретает гротескные масштабы: «Сегодня в ожидании рассвета верится, что духовные ценности этой единой литературы помогут России пережить тяжелую пору нравственных сумерек: культа животных наслаждений и вещизма, безудержного стяжательства и сгущения метафизического Зла»[91]. Однако для нас важны особые традиции обращения с «эмигрантской литературой», складывающиеся задолго до того, как она получает статус едва ли не учебной дисциплины. Необходимость удостоверить существование «эмигрантской литературы», написав абсолютно исчерпывающую ее историю, в той или иной степени ощущается практически каждым исследователем, который занимается этой темой. Распространенный прием — перечисление персоналий, длинные списки имен, превращающие исследование в памятник или братскую могилу[92] (аналогичным образом скрупулезными перечнями имен неоднократно прерываются мемуары Романа Гуля: «…Всех не перечислить, обрываю», «Как всегда при таких перечислениях я, наверное, кого-нибудь пропустил. Да не разгневаются пропущенные»[93]). Распространенная форма апелляции к источникам — скрытое цитирование, нередко очевидное только для специалистов, всеми остальными текст должен восприниматься как непрерывный поток априорно известных фактов и само собой разумеющихся оценок. Тонкая грань между владением материалом и овладением им истончается до предела при попытках ответить на безусловно ключевой для конструирования образа «литературного зарубежья» вопрос, в конце 1970-х годов определивший тему женевской конференции: «Одна или две русских литературы?»[94]. По наблюдению Елены Тихомировой, «в вынесенной для обсуждения проблеме проблемы как таковой, по существу, для участников дискуссий не было. Все они сходились в том, что русская литература по ту и другую сторону границы — едина»[95]. Та же «противоречивая целостность» утверждается и в упрощенной формулировке начала 1990-х годов: «Одна литература и два литературных процесса»[96]. Для нас здесь значимо, во-первых, то, что утверждению единства сопутствуют упоминания о двойственности. Во-вторых — то, что «зарубежная литература», возникая как исследовательский конструкт, активизирует представления о