– Да, вы правы, это очень соблазнительно, – отшутился тогда Гайто.

Но сейчас, завершив историю о «призраке», который понимал жизнь как стремление к смерти, и обратившись к завершению истории его антипода, понимавшего жизнь как стремление к подлинному воплощению, Газданов мысленно возвращался к той мимолетной беседе. И думая о смерти своего повествователя, он уже метафорически представлял ее как отъезд в новое путешествие, которое одновременно же и возвращение — возвращение к любви. Прежде Газданову казалось странным, что мысль о путешествии могла связываться с болезненным и мучительным в его представлении понятием «назад». Теперь же, думая о смерти в буддистском понимании, он принимал это как должное. Роман «Возвращение Будды» начинается словами «Я умер». Дальше следовал эпизод о том, как герой пережил видение собственной смерти и вскоре очнулся на скамейке в Люксембургском саду.

Так, памятуя о «Призраке», который начинается рассказом героя о том, как он якобы убил Вольфа, но потом выяснил, что на самом деле не убил, и оканчивается все-таки настоящим убийством, Гайто пишет роман-продолжение о том, как герой вроде бы умер, а потом все-таки не умер, но, в конце концов, исчез.

И если «Призрак» начинается с эпизода, как Вольф, во­лею случая в лице Соседова увидел и пропустил свою смерть, то «Будда» начинается с эпизода, как герой волею случая, в лице Щербакова, преобразил свою жизнь. После смерти Павла Александровича он находит записку: «Составить завещание. Студенту в благодарность за десять франков». Это были те десять франков, которые студент случайно дал ему в Люксембургском саду.

«Он не знал, что я просто не мог поступить иначе, у меня не было никакого выбора и никакой возможности сделать по-другому. До конца месяца, когда я должен был получить свою стипендию, оставалась еще неделя, и в моем бумажнике было только два кредитных билета, один в сто, второй в десять франков. Больше у меня не было ни одного сантима, я не мог ему дать сто франков и был лишен возможности дать меньше десяти. Это было незначительное матерьяльное недоразумение, в результате которого у него возникло неправильное представление о моем мнимом великодушии: то, что он принял за великодушие, было просто следствием моей бедности. И этой явной ошибке суждения я был обязан всем, что у меня было сейчас…

Через несколько дней я уезжал в Австралию. И когда я смотрел с палубы на уходящие берега Франции, я подумал что в числе множества одинаково произвольных предположений о том, что значило для меня путешествие и возвращение Будды и каков был подлинный смысл моей личной судьбы в эти последние годы моей жизни, следовало, может быть, допустить и то, что это было только томительное ожидание этого далекого морского перехода, — ожидание, значение которого я не умел понять до последней минуты».

Так газдановский герой завершил свои многочисленные путешествия, в которые он отправлялся вместе с отцом в «Вечере у Клэр», вместе с мистером Питерсоном в «Бомбее», вместе с умирающим министром в «Вечернем спутнике». Гайто послал роман опять в «Новый журнал». Его опубликовали в конце 1949 года. В последующие два года Гайто не написал и строчки.

В 1950 и 1951 годах нью-йоркское издательство Э. П. Даттон и К° выпустило романы Газданова «Призрак Александра Вольфа» и «Возвращение Будды» в переводе на английский язык. Это был уже значительный успех: имя его становилось известным зарубежным читателям. В это время в Нью-Йорке дочь Льва Толстого Александра организовала новое русское издательство – имени Чехова. В поисках хорошего редактора обратили внимание на Газданова, тем более что его роман «Ночные дороги» уже стоял в плане изданий на следующий год. В январе 1952 года Гайто отправился в Америку на переговоры. Оплату всех расходов на дорогу и пребывание взял на себя старый приятель Газданова Николай Рейзини, а точнее Наум Георгиевич Рейзин.

Рейзини был старше Гайто на год. Родился он в Греции, куда отец и мать его — выходцы из России — переехали в начале 1900-х. В 1920 году Николай приехал в Париж и стал заниматься литературой.

Гайто познакомился с Рейзини в конце 1920-х — в прошлом Николай Георгиевич был колоритной фигурой на русском Монпарнасе. Тогда же он помог Газданову устроиться в одно из крупнейших издательств «Ашетт», где и сам работал редактором. Но Гайто тогда не смог приспособиться к образу жизни французского служащего и быстро уволился. Вскоре они стали вместе сотрудничать в «Числах», где Рейзини редактировал философский раздел. После «Чисел» он ударился в коммерцию, поскольку прозябать не привык, а прокормиться журналистикой было трудно. И тут власти заподозрили его в финансовых махинациях и выслали из Франции. Так еще до войны Николай Рейзини оказался в Америке.

Гайто не очень интересовало, действительно ли Николай допустил какие-то финансовые нарушения в коммерческих делах, ибо он больше доверял своему личному опыту. Рейзини он знал давно, верил в его честность и потому легко принял его приглашение посетить Нью-Йорк.

Первые впечатления от этого города сохранили его записи «Из блокнота»:

«Жаркие сумерки в Нью-Йорке — та душная, влажная жара нью-йоркского лета, которую так трудно выносить.

Иду по Bowery. На мостовой, возле тротуара, лежит человек в лохмотьях. Труп? Пьяница?

Подходит высокий пожилой человек с окурком во рту и просит огня: — Можете себе представить, забыл спички дома. — И, прикурив, начинает хохотать, как сумасшедший. — Вы только подумайте, я никогда ничего не забываю, все это знаю, и вдруг я забыл спички дома. — И удаляется, продолжая хохотать…

Иду дальше — мрачный дом, гостиница. На гостинице надпись 'Только для мужчин'. Каких мужчин? Таких, как тот, который ничего не забывает?

Или таких, которые все забывали?

Еще дальше — кабаре. 'Bowery — Folies'. У стойки на высоких табуретах сидят молчаливые, неподвижные люди. А на эстраде старые женщины с перьями танцуют канкан, подымая неверными движениями синие ноги с чудовищно надутыми синими жилами. Глаза у них усталые, на морщинистых лицах и шеях блестит пот…»

Глядя в серые воды Гудзонского залива, Газданов вспомнил, как почти тридцать лет назад смотрел он в воду с набе­режной Сены, и как нелегко давалась ему любовь к Парижу, как медленно и мучительно постигал он город, как долго он не мог ощутить его родным. И вот теперь он понимал, что на похожее душевное усилие у него уже нет ни желания, ни энергии, — Нью-Йорк он не сможет полюбить никогда. Да и обстановка в издательстве ему не понравилась. Он поторопился покинуть Америку, навсегда сохранив о ней самое неприятное впечатление. «Кто же едет в Америку, если есть возможность этого не делать?» — заметит он позже в одном из писем редактору журнала «Грани» Леониду Ржевскому.

Сам Ржевский, талантливый прозаик и критик, умудрялся работать в Швеции, Германии и преподавать при этом в университетах США. В Америку он собирался уехать насовсем. Но Газданова такие перспективы не манили.

Спустя год по возвращении из Нью-Йорка Газданов получил реальную возможность не ехать в Америку — «американская» зарплата нашла его в Европе. Правда, у него уже не было возможности остаться в Париже.