дорогу создавали безумными темпами, и реально управлял ею не кто иной, как сам господин Витте.

Но дорога нуждалась в городе, который стал бы ее нервным центром. И в мае 1898 года на правом берегу Сунгари заложили Харбин. Город поставили на месте бывшего ханшинного[2] завода.

Как и Санкт-Петербург в свое время, Харбин поначалу являл собой просто болото. Осока да камыши — рай для уток, куликов и бекасов. Но очень скоро о камышах позабыли.

Странный получился город. Русский на китайской земле. Рос он как на дрожжах. Куда там американцам с их Диким Западом! Хлынули в Харбин со всех концов необъятной империи лавочники и мастеровые, негоцианты с подрядчиками, маклаки и прислуга… Тут быстро богатели, составляли баснословные состояния, которые с такой же быстротой исчезали или проматывались.

Для охраны дороги был создан особый корпус Охранной стражи, подчиненный лично всесильному министру финансов.

Он создал и коммерческий флот для обслуживания интересов дороги, а в целях защиты — небольшую флотилию военных судов. К слову сказать (и этим особенно возмущался генерал Ртищев), даже системы стрелкового и артиллерийского оружия, используемого для нужд стражи, министр финансов выбирал лично, не считая нужным согласовывать сей вопрос с военным ведомством.

Мало-помалу на Дальнем Востоке, в Маньчжурии, выросла небольшая держава, которую пестовал и контролировал исключительно Витте. Но вскоре возникли проблемы: дорога оказалась вовсе не столь прибыльной, как того ожидали. Возить товары морем было привычнее и в конечном счете дешевле. А по чугунке катили большей частью немногочисленные путешественники, да тряслась под сургучом казенная почта. Более всего дорога подходила для перевозки войск, но… в том пока особой нужды не было.

Правда, вскоре ситуация переменилась.

Некий весьма влиятельный статс-секретарь в отставке с говорящей фамилией Безобразов получил концессию на вырубку леса вдоль русско-корейской (а также корейско-китайской) границы. Дело обещало быть прибыльным. Дешевая рабочая сила имелась в избытке, а ресурсы казались неисчерпаемыми. Для транспортировки леса как раз и пригодилась выстроенная дорога. Безобразов, человек авантюрного склада и весьма деятельный, нашел полное понимание своих проблем у министра финансов — и потекли денежки.

Но, как известно, не все коту масленица.

Тут очень некстати в Китае вспыхнули народные волнения. Дело дошло до форменных безобразий — разобрали часть полотна дороги, а сил Охранной стражи оказалось совсем недостаточно. Потом ее попросту заблокировали в Харбине. Но даже и тогда министр финансов противился введению русских регулярных войск. Наконец, осенью 1900 года, в Маньчжурию стянули стотысячную армию, и военные быстро навели порядок.

Вот тогда-то и стала очевидной вся ошибочность прокладки национальной магистрали частью по территории иностранного государства. От новых волнений, а то и обыкновенного произвола китайских властей защитить дорогу можно было только вооруженной силой, и притом силой значительной. Что и привело постепенно к фактической русской оккупации Северной, а затем и Южной Маньчжурии.

Японии это весьма не понравилось.

Усиление русских в Маньчжурии совершенно справедливо воспринималось Страной восходящего солнца как проникновение в Корею, которую Япония традиционно считала едва ли не собственной вотчиной. Китаю тоже было не по душе присутствие чужих регулярных войск, и отношения с Пекином стремительно ухудшались. В апреле 1902 года Санкт-Петербург скрепя сердце был вынужден подписать договор о выводе войск в три этапа за восемнадцать месяцев.

Вывод войск начался, но… неожиданно был остановлен. И это решение таинственным образом совпало по времени с поездкой Безобразова на Дальний Восток.

Отставной статс-секретарь и его окружение все более усиливали натиск на Николая II, уговаривая царя оставить войска в Маньчжурии и Корее. Тут уж никакой загадки не имелось: для авантюриста Безобразова, развившего бурливую деятельность со своей концессией, остаться без поддержки войск значило потерять прибыльнейшее дело.

— И Сергей Юльевич поддержал его, этакого повесу! — сказал сокрушенно Ртищев. — Заступничал перед государем! Вообразите!

А и что тут воображать, подумал Дохтуров, — министр финансов был кровно заинтересован в продолжении работы концессии.

Таким образом, вопрос решился.

Безобразов все более укреплялся в Корее, вызывая ярость японцев. Среди служащих концессии были русские солдаты и офицеры, и это воспринималось Токио как прямое военное вторжение на территорию протектората.

В ноябре 1903 года военный министр Куропаткин передал царю записку, в которой предлагал, во избежание войны, вернуть Китаю Порт-Артур, продать южную ветвь Китайской Восточной железной дороги, а в обмен получить особые права на Северную Маньчжурию. Смысл предложения заключался в том, чтобы убрать болевую точку на границе с Кореей. Но переговорами в тот момент ведал наместник Николая II, генерал-адъютант (вдобавок еще и адмирал) Алексеев — внебрачный сын императора Александра II. Наместник уступок японской стороне не признавал, почитая это за урон престижу империи.

Что случилось далее, Павел Романович помнил и без генерала, хотя в тот мрачный год ему самому едва минуло тринадцать. Началась война, и России еще предстояло пережить на суше Мукден, а на море — Цусиму.

Мир подписали 6 сентября 1905 года в Портсмуте. Россия покидала Порт-Артур, уходила из Маньчжурии и теряла половину Сахалина. Впрочем, остров она могла оставить за собой, но и тут приложил свою руку неугомонный Витте.

Сперва русская делегация отклонила требование о передаче Сахалина. Но Николай, видя, что переговоры заходят в тупик, сказал, что в крайности можно пожертвовать половиной острова. Витте не стал медлить и тут же предложил японцам сей вариант. Откуда и получил позднее прозвище «Полусахалинский». Что не помешало ему удостоиться графского титула.

Впрочем, полоса отчуждения и ее столица Харбин продолжали жить собственной, независимой жизнью. Это было государство в государстве, со своими границами, подданными, законами, властями. И монархом в лице управляющего администрацией генерала Дмитрия Леонидовича Хорвата. Имелись и собственные «министерства» — Земельный отдел, Служба тяги и прочие. Была своя полиция и собственная же армия — Заамурский округ Пограничной стражи, в которую переименовали упраздненную после китайских волнений Охранную стражу. Сила, кстати, немалая: пятьсот офицеров и двадцать пять тысяч пехоты, конницы и артиллерии. Были в Счастливой Хорватии и своя система образования, и собственный суд.

Все тут проистекало с некой прохладцей, не торопясь. Народ жил изобильно, со вкусом, особенно служащие железной дороги. Администрация предоставляла каждому казенную квартиру и высокое жалованье. Обустраивались с удобствами, основательно. По всей полосе отчуждения стояли краснокирпичные дома типовой кавэжэдэковской постройки. И было тут все, что надобно русской душе: ледник во дворе и крепкий сарайчик, где в чистоте и заботе держались корова да пара коз.

А малиновые маньчжурские закаты обитатели Счастливой Хорватии любили встречать семьей на летней веранде, с самоваром и домашним вареньем, в коем недостатка в этом таежном краю не было, да и быть не могло…

Ртищев умолк, погрузившись в ностальгические воспоминания.

— Вас послушать, так во всем виноват один Витте, — раздался голос Клавдия Симеоновича. Он подошел сзади, неслышно — и только теперь обнаружил себя.

— Именно, — сказал генерал.

— Ну-ну.

Ртищев поджал тонкие губы.

— Да кто вы таков, чтоб судить!..

— Никто. Только был я в столице, как раз когда замирились с японцем. Думаете, что тогда был Петербург? Убит горем? Как бы не так! Все там оставалось по-прежнему.