усмешке. — Папаша ее был строгим до усрачки. Но она умудрялась выскользнуть из дома пару раз в неделю, перед рассветом. И мы шли на старое поле, на котором папаша выращивал кукурузу. — На губах Марва обозначается что-то похожее на улыбку. — И вот мы брали одеяло, шли туда и… в общем, сам понимаешь, чем занимались. Несколько раз в неделю. С ней было… бесподобно. — И он обращает на меня пристальный взгляд — потому что хочет, чтобы собеседник знал: это чистая правда. — С ней было… очень хорошо.
Улыбка Марва беспомощно цепляется за немеющие губы.
— А иногда мы плевали на все и залеживались до самого рассвета…
— Потрясающе, — искренне говорю я.
Но говорю это ветровому стеклу — разговаривать в таком тоне с Марвом очень непривычно. Обычно мы по-дружески переругиваемся.
— Оранжевое рассветное небо, — шепчет Марв, — мокрая от росы трава и… я всегда буду помнить вкус ее теплой кожи. И какая она была там, внутри…
Я очень живо все представляю. Но Марв развеивает наваждение рассказа, свирепо выдохнув:
— В общем, однажды я пришел на поле — а там только кукуруза. И никого больше. И дом пустой стоит.
Девушка забеременела.
Для наших мест ничего необычного, но семье Бойдов это явно пришлось не по нутру.
И они уехали.
Никому ничего не сказали. И о них никто не говорил. По правде сказать, о них особо никто и не вспомнил. Люди приезжают, уезжают — обычное дело в нашем пригороде. Заработали — переехали в район получше. Хотят попытаться вылезти из дерьма — переезжают куда-нибудь еще. В такую же помойку, конечно, но попытка не пытка, вдруг повезет.
— Наверное, — говорит Марв после некоторого молчания, — папаша застыдился шестнадцатилетней брюхатой дочери. Тем более — брюхатой от такого никчемного болвана, как я. Не могу сказать, что мужик был так уж не прав…
М-да, что тут возразишь-то…
— Они уехали, — продолжает Марв. — И никто мне ничего не сказал.
Теперь он смотрит на меня. Я чувствую его взгляд на лице.
— И вот с этим я жил целых три года.
«Теперь все будет иначе», — думаю я. Очень хочется в это верить.
А то словно за соломинку хватаешься. В отчаянии. С последней надеждой.
Марв немного успокоился, но сидит так же напряженно. Проходит час. Я жду. И спрашиваю наконец:
— Ты ездил туда? По этому адресу?
Марв напрягается еще больше.
— Нет. Я… пытался. Но не смог.
И продолжает, — оказывается, там было продолжение.
— Неделю спустя после того, как я обрыдался на крыльце Сары Бишоп, она пришла ко мне на работу. Отдала записку с адресом и сказала: мол, я обещала никому не говорить, и в особенности тебе, но мне кажется, это как-то нечестно. И добавила: «Будь осторожен, Марв. Папа Сьюзен заявил, что, если увидит тебя рядом с дочкой, убьет на месте». И ушла.
У Марва холодный голос, ледяное выражение лица.
— В тот день шел дождь, я до сих пор помню. Мелкий. Моросящий.
— Сара, — говорю я, — это которая такая высокая симпатичная шатенка?
— Она самая, — кивает Марв. — Потом я несколько раз ездил туда. Однажды с десятью тысячами в кармане. Хотел отдать им, на ребенка. В общем, Эд, теперь ты знаешь, зачем мне деньги.
— Да. И я тебе верю.
Торжественно кивнув, он трет глаза и говорит:
— Я знаю. Спасибо.
— Так что же получается, ты никогда не видел ребенка?
— Нет. У меня не хватило мужества даже дойти до этой улицы. Я ничтожество. — И он начинает издевательски напевать: — Ничтожество, ничтожество-о-о…
И в отчаянии пристукивает кулаками по рулю. Такое ощущение, что Марв сейчас вспылит, взорвется, — но у моего друга явно не хватает на это эмоциональных сил. Он перегорел. Девушка уехала три года назад, и все это время Марв делал вид, что все в порядке. А сейчас правда проступает через его кожу, как испарина, — и остается на руле машины.
— Вот так, — выдавливает он, — вот как я выгляжу на рассвете. Каждое утро. Я вижу перед собой эту девушку. Потрясающую девушку из нищей, никудышной семьи. Иногда я прихожу на это поле и становлюсь на колени. Слышу, как бьется сердце, и злюсь. Я ненавижу свое сердце. Оно слишком громко бьется на этом поле. Оно выскакивает из меня. Падает на землю, прямо у колен. Но потом всегда оказывается снова в груди.
Я слышу и вижу, что происходит.
Ноги Марва подгибаются. Штаны все в земле.
И вот он стоит на перепачканных коленях, с захлебывающимся от стука сердцем.
Оно выпадает из грудной клетки, громко шлепается о землю.
И колотится, колотится.
Колотится.
Сердце отказывается умолкнуть или замерзнуть. И хитро пробирается обратно к Марву в грудь. Но когда-нибудь оно все-таки откажет. Это точно.
— Пятьдесят тысяч, — говорит Марв. — Скоплю пятьдесят — и на этом остановлюсь. Так я себе говорил, когда в банке лежало десять, потом двадцать. А потом я просто уже не мог остановиться.
— Пытался откупиться от чувства вины.
— Именно.
Он несколько раз пробует завести машину, и наконец «форд» все-таки трогается с места.
— Но мне-то деньги не помогут! — Марв резко тормозит посреди дороги. Визжат тормоза, а лицо моего друга внезапно вспыхивает изнутри. — Я хочу… дотронуться. Дотронуться до ребенка.
— Да. Ты должен это сделать.
— И ведь существует множество способов, — соглашается он.
— Да, — отвечаю я. — Способов много. Но правильный — только один.
Марв согласно кивает.
Он довозит меня до дому, я выхожу. Какая холодная ночь.
— Марв? — тихо говорю я.
Он смотрит на меня.
— Я с тобой поеду.
Он прикрывает глаза.
Марв хочет ответить. Но не может. Таким вещам лучше оставаться несказанными.
8
Лицом к лицу
Итак, завтра день «X».
Добравшись до дому, я плюхаюсь на диван в гостиной и просто сижу, глядя в стену. Сил нет ни на
