— есть некий общий опыт. Неважно какой, неважно, что мы были по разные стороны, — главное, что опыт общий.

Некоторое время мы просто вот так сидим и жуем пироги.

— А соус есть? — интересуюсь я.

— Вот видишь? А я говорил! — обвиняюще взглядывает Кейт на Дэрила.

— Что?

— Что — что? Я же говорил, соус надо взять, — объясняет Кейт. — Но этот скупердяй послал меня к черту.

Дэрил гордо вскидывает голову и заявляет:

— Между прочим, соус опасен. — И его палец утыкается в мою рубашку: — Смотри, что надето на нашем друге? Видишь? Какого она цвета?

— Да знаю я, какого она цвета! Не нужно со мной снисходительным тоном разговаривать!

— Что? Опять? Когда это я с тобой снисходительным тоном разговаривал?

Они переругиваются через мою голову, а я знай себе поедаю остывший пирог.

— Да вот прямо сейчас! — злится Кейт. И пытается вовлечь меня в беседу: — А ты что скажешь? — Он глядит на меня пристально. — Правда ведь, Дэрил разговаривал со мной снисходительно?

Я решаю, что лучше ответить на вопрос Дэрила:

— На мне белая рубашка.

— Вот именно, — кивает Дэрил.

— Что значит «вот именно»?

— Вот именно, Кейт, значит, что в такой рубашке для Эда опасна сама мысль о поедании пирога с соусом! — Да, теперь он точно разговаривает в снисходительном тоне. — Соус может потечь, капнуть на эту чудесную белую рубашку, и наш несчастный друг будет вынужден отправить чертову тряпку в стирку! А оно нам надо?

— Подумаешь, стирка! — продолжает отчаянно полемизировать Кейт. — Заложит кучу всего в машинку, пока будет мыть свою псину! На мытье вонючей твари уйдет несколько часов, чтоб мне лопнуть!

— Так, я попросил бы Швейцара в таком ключе не упоминать! — протестующе заявляю я. — Он вам ничего не сделал!

— Вот именно, — снова кивает Дэрил. — Оскорблять чужую собаку, Кейт, — это лишнее.

Кейт мгновенно остывает и признает свою ошибку. И, опустив голову, вздыхает:

— Да, ты прав. — Даже извиняется: — Прости, Эд.

Похоже, на этот раз им строго-настрого наказали вести себя со мной прилично. Чтобы как-то это компенсировать, они постоянно ссорятся между собой.

Перебранка, кстати, продолжается довольно долго. Но в конце концов Кейт и Дэрил вспоминают о моем присутствии и дружно извиняются. А потом мы беседуем в темноте ночи, и за шиворот нам стекают капли молчания.

Мы положительно счастливы. Дэрил травит анекдоты — про мужиков в баре, про женщин с пистолетами, а потом про жен, сестер и братьев, которые за миллион долларов с удовольствием легли бы в постель с молочником.

Да, мы счастливы. И тут в кухне Ричи гаснет свет.

Я вскакиваю и сердито говорю:

— Замечательно!

И сурово оглядываю чемпионов по глупым дискуссиям, выговаривая за то, что сегодня ночью упустил свой шанс.

Они, однако, совершенно не намерены признавать вину.

— Шанс на что? — удивляется Дэрил.

— А то ты не знаешь! — парирую я.

Он лишь качает головой.

— Нет, Эд. Я действительно не знаю. Но я знаю, что это твое следующее послание, а у тебя пока нет четкого плана действий, — говорит он.

Голос его звучит дружелюбно и буднично, но я кожей чувствую в нем что-то еще.

«А ведь правда», — думаю я.

И понимаю, что еще послышалось мне в голосе Дэрила.

Он прав. Я действительно не знаю, что делать. Просто строю догадки и надеюсь, что ответы обнаружатся сами собой.

Дэрил и Кейт молча стоят под дубом.

С левой стороны я слышу голос — это Кейт.

Он заползает в уши — такой хрипловатый, добродушный, всезнающий.

Он слышен рядом, совсем рядом:

— Так что ты здесь делаешь, Эд?

Подползая, слова увеличиваются в размерах и настырно лезут в уши:

— Зачем стоять и ждать у моря погоды? Ты же прекрасно знаешь, что нужно делать…

Мгновение молчания, и на меня обрушивается целый поток слов. Они наводняют слух и текут, текут:

— Ричи — твой друг, Эд. Близкий друг. Тебе не нужно ничего придумывать. И ждать тоже не надо. Даже решать нечего. Ты и так знаешь, абсолютно точно, что нужно делать. Разве нет?

И он жестко повторяет:

— Разве не так?

Пошатнувшись, я отступаю назад и съезжаю вниз по стволу дерева. И снова оказываюсь в той же позе — сижу и смотрю на дом.

Две фигуры надо мной стоят и тоже смотрят.

Мой голос выпрыгивает изо рта и приземляется у их ног.

«Ты знаешь, что нужно делать», — звучит у меня в голове.

— Да, — говорю я. — Я знаю.

Миллион воспоминаний рвет меня на части.

От Эда Кеннеди остаются одни клочки.

Кейт и Дэрил уходят прочь.

— Ура, — бормочет один из них.

Кто конкретно — непонятно.

А я хочу встать и побежать за ними. Догнать и упросить рассказать, кто за всем этим стоит. Но остаюсь на месте.

Потому что не могу подняться.

Все, что я могу, это сидеть под деревом и собирать разрозненные клочки воспоминаний. Всего того, что сейчас пронеслось в моей голове.

Я видел Ричи.

И себя.

Надо мной шелестит дерево, я пытаюсь отказаться, не признать виденное виденным. Хочу встать. Но сердце проваливается, как камень, и он утягивает меня вниз.

— Извини, Ричи, — шепчу я. — Но это нужно сделать.

«Если бы у сердца был цвет, он был бы черным, — думаю я. — Черным, как ночь. Как темнота на этой улице». С трудом поднявшись на ноги, я плетусь домой — долго-долго. Почти бесконечно.

А потом мою посуду.

Тарелки стопкой стоят в раковине, и последним я отмываю широкий длинный нож. В нем вспыхивает кухонная лампа и отражается мое вялое лицо.

Кривое и вытянутое.

Обрезанное по краям.

А потом я вижу в лезвии слова, которые нужно сказать Ричи. И откладываю нож в сушку. Там уже лежат перемытые тарелки, нож соскальзывает с горы посуды, падает, ударяется об пол с громким звоном и