чем любой другой русский царь. И все-таки есть разница между Петром, с одной стороны, и Лениным- Сталиным (для меня они — одно лицо) — с другой. Те бездарные памятники, которые миллионами возводились и возводятся всем нашим вождям, вместе взятым, не стоят одного-единственного памятника Петру. В чем дело? Успехи наши, конечно, несомненны. Космос, плотины, атомные штучки... И пол-Европы оттяпали. И во все концы мира щупальца запустили. И все-таки есть что-то в этом более низкого качества, чем петровские дерзания. Есть некое историческое качество в общественной жизни. И у нас оно очень невысокое, а может быть, и с обратным знаком.

Хотел бы я воскликнуть, сказал я Марксу, что я презираю тебя, Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина творенье, что не люблю твой серый и пошлый вид и т. п. Но ведь не вы сотворили эту мразь, хотя и приложили к ней свою руку. Ты совершаешь одну грубую ошибку, сказал Маркс, ты смотришь на все слишком с близкого расстояния. Пройдут века, и... И мы сдохнем, сказал я, и будущие подонки так же, как и нынешние, будут спекулировать на исторической перспективе, масштабах, процессах, законах и прочей мути, которую ты породил и дал Им в руки.

Подошел переодетый агент и попросил закурить. Это — такой прием у Них, чтобы разглядеть подозрительных в лицо. Иногда они просят две копейки — позвонить. Иногда спрашивают, как проехать или пройти куда-то. Агент проследил мой взгляд. И как бы поняв мои мысли, сказал, что от этих гадов (он имел в виду голубей) нет спасения. Я сказал, что надо было в скульптуру вставить острые шипы, так, чтобы этим гадам (голубям, конечно) негде было лапки поставить. И с точки зрения искусства это был бы вклад. Агент исчез. Подошли милиционер и пара дружинников. Проверили документы. Спросили, зачем я тут торчу. Я сказал, что любуюсь этим шедевром советского безобразительного искусства. Они велели убираться прочь, пригрозив вытрезвителем (хотя я был трезв). Вот видишь, сказал я Марксу, к чему привели твои светлые идеалы? Так что учти на будущее, прежде чем морочить людям голову, думать надо! И разрази меня на месте, если в ближайшие дни в твою башку не ввернут острые шипы через каждый сантиметр, чтобы защитить — кто бы мог подумать?! — не от идеологов буржуазии и ревизионистов, а от миролюбивых тварей — голубей!

Сюрприз? Я решил обойти здание СГУ слева, по улице Дзержинского, мимо той двери, около которой однажды столкнулся с самим шефом СГУ, — он вылезал из машины. Поравнявшись с дверью, я задумался.

— Думаешь, — услышал я Его голос.

— Думаю.

— Хорошо думаешь. Пора.

— Не знаю. Я еще не решил. Скажи! Ты вот прожил трудную жизнь. Прошел через все круги ада. Много видел и думал. К какому выводу ты пришел?

— Ты же знаешь. Ложь, насилие, подлость, глупость, карьеризм, цинизм, коррупция, холуйство и прочие мерзости пронизывают всю эту систему снизу доверху.

— Что же будет?

— Советский Союз в будущей войне будет разрушен.

— А Россия?

— Ее давно нет. Суди сам. Почти вся русская интеллигенция погибла после революции. При Сталине цвет русской нации был истреблен. Это — около тридцати миллионов. Потом систематически проводилась политика сведения творческого потенциала нации к уровню балалаек, плясок, матрешек. В лучшем случае — к уровню подопытных животных для космических полетов. И солдат, конечно.

— А начальство, — вмешался в разговор Железный Феликс, — играет в свои игрушки. Увешивает себя орденами, болтается с визитами и сидит в президиумах. И транжирит народные средства безудержно. Знаешь, сколько уже ухлопали на эфиопов? Уже полтора миллиарда! И все впустую.

— И этому маразматику орден Победы дали, — захихикал Сталин, — совсем одурели, идиоты!

— А где же выход? — спросил я.

— Сопротивление, — сказал Он. — Протест. В любой форме. Другого пути нет.

— Но это чисто негативный путь.

— Позитивная программа может быть выработана только на опыте негативной борьбы. Протест — другого не дано.

— И ты думаешь, что...

— Конечно!

— А если...

— Не беда! Лишь бы заметно было. Лишь было бы пламя.

— А ты...

— Ты же знаешь, меня нет.

— Но ты был.

— Ты же знаешь, я пытался, но не успел.

Дверь моей комнаты оказалась открытой. В комнате за столом сидели Она и соседи. Сидели и выпивали. И даже чем-то закусывали. Увидев мою растерянную бородатую рожу, рассмеялись. Сосед принес свой стул, предложил присесть, вылил в стакан остатки вина. Мы молча чокнулись. Доели сыр, колбасу и консервы. Сосед бубнил без конца одну и ту же мысль: когда дочь вырастет, она будет портнихой, ибо работа чистая и выгодная, и учиться зря не надо. Соседи ушли, захватив свой стул, бутылки, тарелки и вилки. Мы остались одни. Я хотел было спросить, как Она открыла дверь, но остановился: раз сосед осматривал мои бумаги, у него давно уже был свой ключ. Но я ошибся в своих предположениях. Она сказала, что отперла замок шпилькой. И тут только я заметил... Я не поверил своим глазам. Нет, этого не может быть! Просто я хватил лишнего. Я закрыл глаза и потряс головой. Но видение не исчезало. На месте бабушкиной кровати с поющими пружинами стояла... Что бы вы думали?! Новенькая тахта! Я видел такую недавно около мебельного магазина. И у меня мелькнула было мысль купить, но тут же заглохла: такая штучка стоит не меньше полсотни! Я осторожно подошел к видению. Пощупал. Действительно тахта! Откуда? Зачем? Мне стало грустно оттого, что я уже не увижу бабушкину кровать, не паду на тюфяк, наполненный бильярдными шарами, не услышу звон и скрип пружин. Я лег на тахту, вытянул ноги. И ощутил поразительную приятность. Под головой я ощутил подушку и запах чистой (!!) наволочки. И я, слегка раскачиваясь, поплыл в сон.

Я часто вижу сны. Я умею их видеть. И люблю их смотреть, вернее — участвовать в них. Для этого я научился их запоминать. Делаю я это так. Еще не проснувшись, повторяю виденное в словах. Проснувшись, лежу с закрытыми глазами и опять повторяю сон в словах — рассказываю себе два-три раза. Затем повторяю то же самое с открытыми глазами, затем — стоя, затем — через пять минут, затем — через полчаса. После нескольких раз повторения такой процедуры сон прочно запоминается и часто видится. Причем переживается он очень отчетливо, иногда его ничем не отличишь от реальности, кроме содержания, конечно. Таким путем я запомнил более десяти хороших снов и более десяти плохих. Плохие — это если со мной неприятности во сне могут случиться, но не случаются или случаются лишь частично. Например, угроза быть изнасилованным Петиным или Смирнящевым, угроза расстрела в подвале главного здания СГУ и т.п. Но все мои сны почему-то безлюдны. Присутствие людей ощущается, но я их не вижу.

Проснулся я поздно. На шикарной тахте. Голова — на подушке с чистой (откуда она взялась?) наволочкой. Одетый, но без ботинок, — они стояли рядышком. Укрытый одеялом. Под подушкой — новая чистая простыня и пододеяльник. Откуда все это?! Что произошло?! И я вспомнил про Нее. Но Ее не было. И