А тема терроризма меня все-таки волнует. О чем бы серьезном я ни думал, я так или иначе скатываюсь к ней. И обдумываю я не столько моральный аспект его, сколько технический. Моральный аспект чрезвычайно прост: раз власти систематически используют террор в отношении к населению, почему бы отдельным представителям терроризируемых не использовать его против самих властей?! Как говорится, око за око, зуб за зуб. Тем более, власти в таком долгу перед терроризируемым населением, что им теперь не расплатиться во веки веков, если даже террористы будут убивать десяток руководителей ежегодно. Конечно, часто террористические акции выполняют не те, кто на то имеет моральное право, и при этом страдают ни в чем не повинные люди. Но это скорее относится к второстепенным обстоятельствам, а не к сути дела. Технический же аспект терроризма безнадежно сложен. Попробуйте, например, добраться до Генсека! Если КГБ сам не задумает на этот счет провокацию, ни за что не доберешься. Добронравов, с которым я как-то обсуждал эту проблему, считает, что начинать надо не сверху, а снизу, то есть с районных партийных и государственных чиновников, а то и помельче—с директоров и заведующих учреждениями. Например, с заведующего парикмахерской или с директора института. Чем, например, Петин не объект?! И никаких особых приспособлений не надо. Никакой подготовки. Заходи в кабинет с какой-нибудь бумажкой и ткни остро заточенным карандашом, допустим, в глаз.
В обстановке братства и сердечности
Раньше я себе ситуацию в нашей идеологии представлял так. Мракобесы и палачи, возглавляемые академиками Канарейкиным, Петиным и Федосовым, душили талантливых философов, отправляя их в концлагеря. В результате лучшие силы философии были уничтожены и остались одни кретины и подлецы. Хотя «отдельные перегибы» периода культа личности преодолены, мракобесы и палачи все равно остались у власти. Их, правда, слегка потеснили из руководящих партийных органов. Зато они продвинулись по линии «науки» — Федосов стал вице-президентом АН, Канарейкин Стал академиком-секретарем Отделения философии и права, Петин стал директором института и т.д. И эти мракобесы продолжают душить молодых, прогрессивных, образованных талантливых философов. Вот так я представлял себе ситуацию в сфере идеологии.
Попав в Желтый дом, я вскоре обнаружил, что Петин и Канарейкин — заклятые враги, что жертвы этих палачей 4 такие же кретины и подонки, как и их палачи, а некоторые из реабилитированных проявили себя как последние мерзав цы, что Канарейкин в прекрасных отношениях с Тормошил-киной, Смирнящевым, Булыгой, Трусом и прочими «по рядочными» личностями, что эти «порядочные» мало чем отличаются от старых палачей и мракобесов и т.д. и т.п. Молодые и прогрессивные осуществляли ту же прежнюю агрессию марксистской идеологии во все доступные сферь культуры, только делали это лучше, чем зубры, более замаскированно и лицемерно. Молодые и прогрессивные так же, как и зубры, душили всякие попытки развить оригинальные концепции. И опять-таки более умно, чем их предшественники. И по алчности, тщеславию и карьеризму они ничуть не уступали зубрам, умело разыгрывая из себя бескорыстных борцов за истину, культуру, прогресс, достижения. А по чати трусости перед властями они даже превзошли предшественников, хотя рисковали гораздо меньше предшественников. И, постигнув это, я впал в уныние.
Попадаются в нашей среде, конечно, и отдельные приличные люди вроде Учителя. Но усилия их тщетны. Либо о их результатах никто не хочет знать, либо они вынуждены приписывать их кому-то другому (классикам марксизма, Канту, Гегелю, Кьеркегору, Чернышевскому, Бергсону, Сартру и т.п.). В результате наша философская мысль даже в тех случаях, когда она заслуживает внимания, выступает как нечто вторичное, подражательное, эпигонское.
Мне эти пути не подходят. Я хочу высказываться от своего имени и сейчас. А раз это невозможно, то лучше ничего не делать такого, что бередило бы душу. Лучше просто валять дурака. Идеи — они вроде детей. Слишком дорого обходятся. Выращивать их — слишком много времени и труда нужно. И нет никакой гарантии, что удастся их пристроить и получить от них удовлетворение. И нет гарантии, что у меня их не отнимут. Лучше без них, спокойнее. И свободнее. У меня все время такое состояние, будто мне вот-вот представится случай, и я скажу свое слово. Будто я жду некоего назначения на некий пост. Или готовлюсь к решающему удару, выжидая удобный момент.
Эти соображения я высказал Учителю, когда он (в который раз!) уверял меня, что я — талант, что попусту теряю силы и время, что должен работать. Он сказал, что я, конечно, прав. Но и он, Учитель, тоже прав, ибо процесс творческого труда сам по себе есть великая ценность, что он оправдывается не результатами и жизненным успехом за их счет, а исключительно уже тем, что захватывает тебя. Мы — представители разных поколений и разных слоев, сказал он. Я (это он про себя) из трудяг. Я работаю, не думая о месте моего труда в общей системе жизни и о его последствиях. Ты (это он про меня) из интеллигентов. Ты не работаешь, размышляя о месте своего безделья в общей системе жизни и о его результатах. А в остальном мы сходны. И ты даже способнее меня.
Мне лестно это слышать — когда говорят, что я способнее даже Учителя, что если бы я... И мне этого вполне достаточно. А то, что мои сочинения по сравнению с работами Учителя — сплошное дерьмо, это не считается. Его все равно так же не печатают, как и меня.
О нашей интеллигенции
— Наша интеллигенция, — говорит Ленин, — бывает в основном двух типов. Первый тип охарактеризован в стихах Поэта так:
Поздно ложусь, рано встаю, Но ничего не успеваю.
Второй тип охарактеризован таким стихом:
Рано ложусь, поздно встаю
И ничего не желаю.
Не знаю, как насчет поэзии, но по сути дела сказано точно.
— Никаких двух типов нет, — говорит Сталин. — Все это совмещается в каждом интеллигенте.
— Но это же логически противоречиво, — говорит Берия. — А значит, фактически невозможно. Не так ли?
— Совершенно верно, — говорю я. — Есть такой закон в логике: логически противоречивое невозможно.
— Не могу с вами согласиться, — говорит Железный Феликс. — Противоречивость не есть доказательство невозможности существования. А как же в противном случае быть с диалектикой?
— Ты прав, — говорю я. — Вот тут я прочитал любопытную книжку про раннее христианство. Автор книги обвиняет авторов Нового Завета в путанице и логической противоречивости. Христос, например, зовет к войне, а через пару строк — к миру. Конечно, авторы Нового Завета могли кое-что напутать. Но критикующий их автор ошибается больше их, серьезнее их. Он исходит из ложной предпосылки, что Христос и его современники были «цельными личностями», а в понятие цельной личности включает логическую непротиворечивость. Где вы видели такие личности теперь?! А что уж говорить о тех временах! Наоборот, именно путаность и противоречивость речей и поведения Христа есть сильнейший аргумент в пользу тезиса его реального существования. Христос был, учтите, интеллигент. К тому же — диссидент. И Сталин, пожалуй, прав.
— Ты меня убедил, — говорит Берия. — Каждый по опыту знает, что нам часто приходится целоваться, отплевываясь в душе, говорить комплименты, про себя понося объект комплиментов. Причем и то и другое, бывает, делается искренне. Не слыхали, недавно на Лубянке у Железного Феликса какой случай произошел?
