И, громко топая, она с плачем убежала в дом.
О Господи! За один день я умудрился стать евнухом при гареме, убийцей и лгуном.
Уже вечерело, когда вернулся сын. Заслышав в доме знакомые шаги, я его окликнул, он вышел и остановился передо мной. Я поднялся.
— Прости меня, сын, мне так горько то, что с тобой случилось, — никакими словами не скажешь. Твоей вины тут нет, я один виноват. Надеюсь, когда-нибудь ты сможешь забыть, каково тебе было, когда ты увидел, кого подстрелил. Сам не понимаю, как я не подумал, что может стрястись такая беда. Чересчур увлекся, хотел поразить весь мир — и вот…
Я замолчал на полуслове. Больше говорить было нечего.
— Ты собираешься выставить их с нашего ранчо? — спросил он.
Я растерянно уставился на него:
— После того, что случилось?!
— Слушай, пап, а что же ты станешь с ними делать?
— Вот я сейчас и попытаюсь решить. Не знаю, что для них будет лучше. — Я взглянул на часы. — Пойдем-ка поговорим с вождем.
Он просиял, дружески хлопнул меня по плечу. Мы побежали к джипу и помчались назад в лощину. Холмы пылали в косых лучах заходящего солнца.
Пробираясь по лощине между темнеющими дубами, мы почти не разговаривали. Мне все сильней становилось не по себе — это смутное чувство охватило меня с той минуты, как трое планерят взлетели с моей террасы и деловито устремились на восток.
У стоянки вождя мы вышли из машины, но здесь никого не было. Костер догорел, чуть розовела кучка углей. Я громко позвал на языке планерят — никто не откликнулся.
Мы переходили от стоянки к стоянке — костры всюду погасли. Мы взбирались на деревья — все домики опустели. Мне стало и страшно и муторно. Я звал и звал, пока совсем не охрип.
Наконец, уже в темноте, сын взял меня за локоть.
— Что ты думаешь делать, пап?
Я стоял среди пугающего, безмолвного леса, меня била дрожь.
— Придется позвонить в газеты, в полицию, предупредить.
— Как по-твоему, куда они делись?
Я посмотрел на восток — там, в исполинском провале меж двух высоких гор, словно светляки в глубокой чаще, роились и мерцали звезды.
— Последние трое, которых я видел, полетели в ту сторону.
Мы пропадали с сыном несколько часов. А когда вышли к ярко освещенной террасе, я заметил на дорожке тень вертолета. И увидел на террасе Гая. Он сгорбился в кресле, обхватив голову руками.
— Он был вне себя, — говорила Эми моей жене. — И ничего не мог поделать. Мне пришлось утащить его оттуда, и я решила, наверно, вы будете не против, если мы прилетим сюда к вам и уж тут вместе подумаем, как быть.
Я подошел к ним.
— Здравствуй, Гай. Что случилось?
Он поднял голову, медленно встал и подал мне руку.
— Все идет прахом. Они все погубят, мы даже не решаемся подойти поближе.
— Да что стряслось?
— Только мы ее подготовили к пуску…
— Кого подготовили?
— Ракету.
— Какую ракету?
— На Венеру, конечно! — простонал Гай. — Ракету “Гарольд”.
— Я как раз говорила Гаю, что мы понятия об этом не имеем, нам неделями не доставляют газету. Я жаловалась…
Я махнул жене, чтоб замолчала, и поторопил Гая:
— Давай рассказывай.
— Только я нажал кнопку и люк стал закрываться, откуда ни возьмись — туча филинов. Окружили корабль, набились в люк, и уж не знаю как, но не дали ему закрыться.
— Наверно, их были сотни, — сказала Эми. — Летят, летят без конца — и прямо в люк. А потом стали выкидывать вон все записывающие приборы. Люди пыталась подогнать автотрап, но один филин каким-то прибором ударил моториста по голове, и тот потерял сознание.
Гай обратил ко мне осунувшееся страдальческое лицо.
— А потом люк закрылся, и мы уже не решались подойти к кораблю. Взлет предполагался через пять минут, но он не взлетел. Должно быть, эти треклятые филины…
На востоке полыхнуло яркое зарево. Мы обернулись. За горами по черному бархату неба снизу вверх черкнул золотой карандаш.
— Вот она! — закричал Гай. — Моя ракета! — и докончил со стоном: — Все пропало…
Я схватил его за плечи:
— Она не долетит до Венеры?!
Он в отчаянии стряхнул мои руки.
— Конечно долетит! До автопилота им не добраться. Но ракета ушла без единого записывающего прибора, и даже телепередатчика на борту не осталось. Весь груз — стая филинов.
Мой сын рассмеялся.
— Вот так филины! Папка может вам кое-что порассказать…
Я свирепо нахмурился. Он прикусил язык, потом запрыгал по террасе.
— Вот это да! Лучше не бывает!
Зазвонил телефон. Проходя по террасе, я стиснул плечо сына.
— Молчи! Ни звука!
Он прыснул.
— И сел же ты в калошу, пап! А мне трепаться незачем. Так, разве что иногда про себя посмеюсь.
— Хватит болтать.
Он уцепился за мой локоть и пошел со мной к телефону, корчась от сдерживаемого смеха.
— Погоди, вот люди высадятся на Венере, а венериане им поведают легенду о Великом Бледнолицем Отце из Калифорнии. Вот тогда я все расскажу.
Звонил какой-то бешеный псих, ему срочно требовался Гай. Я стоял подле Гая, и даже до меня долетал крик, несущийся по проводам.
Потом Гай сказал:
— Нет, нет. Что взлет задержался, не беда, автопилот это скорректирует. Не в том суть. Просто на борту не осталось никаких приборов… Что? Что еще стряслось? Да вы успокойтесь. Ничего не понимаю…
А тем временем Эми рассказывала моей жене:
— Знаешь, там вышла очень странная история. Мне показалось, эти филины что-то тащат на спине. А один что-то уронил, и кто-то из людей поднял и развернул. Такой пакетик из большого листа. И знаешь, что там было — ты не поверишь: три жареные птички! Зажаренные по всем правилам, с такой румяной корочкой!
Сын подтолкнул меня локтем в бок:
— Молодцы филины, сообразили. Дорога-то дальняя.
Я зажал ему рот ладонью. И вдруг увидел, что Гай отвел трубку от уха и рука его беспомощно повисла.
— Сейчас получена радиограмма с борта ракеты. — заикаясь, заговорил он. — Верно, радио они не выкинули. Но такой записи у нас там не было. Прокрутите еще раз! — крикнул он в трубку и сунул ее мне.
Несколько минут слышались только треск и помехи. А потом зазвучал записанный на пленку мягкий,
