Василиса поднялась, ступила из-под солнца под тень березы. И вовсе не баба Яга. Маленькая седенькая старушка в темном монашеском одеянии; в руке плетеный кузовок, набитый пучками трав. Лицо доброе, улыбчивое.

– Уж не ко мне ль путь торишь, девонька?

– Тебя не ведаю… Иду ж я к отшельнице Исидоре.

– Так то ко мне, – вновь улыбнулась старушка. – Сон мне намедни привиделся – гостья будет. Сон-то в руку… Идем, идем, девонька.

Василиса растерянно оглянулась. Не диво ли? Никак отшельницу сам бог послал.

– А где ж скит твой, бабушка? Далече?

– Эва… Да вот же, на поляночке. Вот мое обиталище. Заходи, девонька.

Надо же! Заснула подле самого скита.

Изведав, что гостья пришла из Москвы от бабки Фе-тиньи, отшельница порадовалась:

– Жива еще Фетинья. Бывало, кажду Троицу приходила в скит помолиться. А тут пятый год не показывается. Мнила, преставилась раба божия.

– Неможется ей, едва бродит. Велела поклон передать да чтоб помолилась за упокой на Великий пост.

– Помолюсь, – вздохнула отшельница. Кроткие, усеянные мелкими морщинами глаза ее пристально глянули на Василису. – Ведаю, зачем пришла, девонька. Ну да о том опосля сказ. Допрежь откушай.

Напоила, накормила Василису и молвила:

– Чую, не грехи пришла замаливать. Иное душу твою гложет.

– Иное, бабушка. Неведение замучило. Жив мой суженный или сгиб в чужедальной сторонушке? А коль жив – по каким градам и весям ходит? Где зреть его, куда путь держать?

– А что ж Фетинья? Она-то горазда. Сколь людям, чу, открыла.

– Всяко гадала бабка Фетинья. Не сподобило.

– Так и подумала… На Звень-поляну Фетинья послала. Сон-то в руку, – с задумчивой печалинкой высказала отшельница и кивнула на божницу, освещенную неугасимой лампадкой. – Помолись, девонька, помолись господу и святым угодникам.

Помолилась.

– Чую, сердце у тебя доброе. На Звень-поляну Фетинья худого человека не пошлет, – молвила Исидора и сняла с киота малый позеленевший от времени, медный образок.

– Возьмешь с собой богородицу. Сия икона с Белозерской обители, из кельи святого великомученика Зо-симы, что ходил с ней за тридевять земель в Царьград, ко владыке Вселенному. Бери, сохрани, и помоги тебе творец небесный.

– Спасибо, матушка Исидора, – низехонько поклонилась Василиса.

Отшельница подала посошок.

– А теперь в путь, голубушка. Посошок-то рябиновый, его черти боятся. Без него – ни-ни!

Чуть отошли от скита, и дорожка оборвалась. Лес стоял сплошной стеной, темный, замшелый, недоступный.

– А куда ж дале, матушка? – недоуменно глянула на отшельницу Василиса.

– Есть тропка заветная, – успокоила Исидора и, раздвинув колючие ветви, нырнула в чащобу.

Сколь пробирались, Василиса не ведала. Тропка была настолько узкой, петлявой и неприметной, что Василиса диву давалась, как это не заплутает в таких дебрях скитница!

Становилось все глуше и сумрачней, а вскоре и вовсе стало темно. Над самой головой что-то громко и протяжно застонало.

Исидора перекрестилась, присела на валежину.

– Экая напасть. Не повернуть ли вспять?

Голос скитницы показался Василисе напуганным. Ужель оробела отшельница, ужель не доведет ее до Звень-поляны?

– Нет, нет, матушка Исидора! Веди дале.

– Вот и добро, девонька. Одержима ты. Доведу, – обадривающим ласковым ручейком выплыли из тьмы слова отшельницы.

Василиса села рядом; рука старушки легла на ее плечо.

– Одержима, – довольно повторила скитница. – Вот то и славно, славно, девонька. Звень-поляна хилого духом не примет… Отдохнем маленько.

– Идти бы надо, матушка Исидора. Ночь!

– Да ты успокойся, девонька, не тормошись. Пришли мы. Дай-ко руку. Идем.

И десяти саженей не прошли, как лес поредел, раздвинулся, и перед Василисой предстала небольшая округлая поляна, высеребренная лунным светом.

– Звень-поляна, – прошептала отшельница и пала на колени; истово закрестилась, забормотала молитвы.

Василиса же с трепетом оглядела поляну, густо заросшую кочедыжником. Сердце учащенно забилось. Вот и дошла, дошла-таки! Вот он, чудодей-цветок! Но засветится ли, вспыхнет ли жарким огнем?

Скитница поднялась, ступила к Василисе и чуть слышно молвила:

– Нельзя мне боле тут. Пойду я, девонька, пойду! – почему-то заспешила отшельница.

– А когда ж настанет час полуночный, матушка Исидора?

– О том бог укажет… Ну, спаси тебя Христос!

Трижды осенила Василису двуперстием, облобызала и

бесшумно скрылась в чащобе.

Василиса осталась одна, одна среди огромного дикого леса. Какое безмолвие! Застыл воздух, застыли травы, деревья, луна, яркие звезды. Все спит: птицы, звери, нечистая сила… Но что это? Василиса вздрогнула: неподалеку кто-то гулко, взахлеб захохотал.

Перекрестилась. Хохот смолк, но тотчас раздался пронзительный визг, от которого пробежал озноб по всему телу. Захотелось убежать, нырнуть в чащу, спрятаться.

Зашептала в страхе молитву:

«Господи, владыка небесный, сохрани и помилуй! Придай силы, обереги от нечистого духа…»

Визг прекратился, но вскоре послышался плач ребенка – тонкий, надрывный; затем поляну потряс отчаянный, душераздирающий вопль.

Василиса окаменела, сердце вот-вот выпрыгнет из груди.

– То – зловещая птица, сыч», – догадалась она, стараясь унять дрожь. Но где тут! Чем ближе полночь, тем все больше и больше выползает, выходит, вылетает нечистой силы.

Запыхтело, забурчало, забулькало.

«Див болотный проснулся… Пузыри пускает с лежбища… А это кто ж? Ух, как деревья ломает! Поди, леший. Треск, шум. Лыко принялся драть… Господи, а вот волчица завыла. Чу, к поляне бежит».

Страхи обрушились со всех сторон, и казалось, уже не было сил побороть себя, задавить в душе ужасы ночи. Но надо было идти вперед, идти к кочедыжнику, и она, унимая дрожь, тихо направилась вглубь поляны.

Внезапно почудился тихий, едва уловимый звон. Остановилась, прислушалась. Будто ручеек журчит. Вновь пошла вперед. Слышнее… еще слышнее. Почти у самых ног что-то заблестело. Да это и впрямь ручеек; бежит, катится в выямину, позвенивает серебряным бубенчиком.

А вот и кочедыжник!

«Выбирай, девонька, самый высокий. Он-то и вспыхнет в полночь».

Выбрала, очертила круг рябиновым посошком, молвила заговор и облегченно вздохнула. Теперь набраться сил – и ждать, ждать, не выходя из круга.

«Из круга – упаси бог, девонька, на вершок не ступи. Зри вовсю на кочедыжник, на почку- родильницу. Она-то на широк листе явится, махонькая, с ноготок. Допрежь чуть двинется, засим остановится, зашатается и начнет прыгать, как пьяный скоморох. Опосля ж защебечет тихонько. И все оное вытворяет адская власть, дабы не допустить христову душу до цветочка. Крепись, осеняй кочедыжник крестом. А в самую полночь, когда у божих храмов колокол ударит, почка разорвется с треском и все покроется огненным цветом так, что очи не могут вынести, жар разливает на версту. И тут уж не зевай,