белые стены Кремля.

Жив!

Василису кинуло в жар; не замечая слез, радостно думала:

«Господи, творец всемогущий! Уберег Иванушку, уберег сокола ненаглядного. Счастье-то какое, господи!»

– Ты че, женка? Аль обидел кто? – ступил к Василисе рыжекудрый детина в багряном зипуне. Глаза веселые, озорные, в руках – ендова и кружка с дымящимся сбитнем.

– Что? – рассеянно глянула на молодца Василиса.

– Че ревешь, грю? – широко осклабился детина. – Купец, что ль, обобрал? Не тужи, пригожая. С такой красой кручиниться грех… Испей-ка сбитню.

Сбитню? – все еще не приходя в себя, переспросила Василиса.

– Сбитню, пригожая. Такого питья по всей Москве не сыскать. Окажи милость, и денег не возьму, – кочетом рассыпался детина, любуясь женкой.

– Спасибо… Спасибо, мил человек. Пойду я.

– Где живешь, пригожая? – увязался за Василисой детина.

Василиса, не оборачиваясь, пошла через густую толпу к Фроловским воротам; обок услышала громкий выкрик:

– Держи, держи крамольника!

По толпе зашныряли стрельцы.

– К Ветошному ряду побег! Царя Василия воровскими словами хулил, бунташное рыло! – заверещал истец-со-глядник, приведший стрельцов.

Служилые ринулись к Ветошному ряду. Кто-то из по-садчан столкнулся с зазевавшимся сбитенщиком; ендова грянулась оземь. Детина, позабыв о красе-женке, полез в драку.

Василиса, миновав Фроловские ворота, вошла в Кремль. Здесь тише и благочинней, всюду разъезжают конные стрельцы. Людской гул доносится лишь с Ивановской площади, где зычные бирючи оглашают царевы указы, а дюжие каты секут и рубят государевых преступников.

Но сейчас Василиса не слышит ни глашатаев, ни свиста кнута, ни истошных вскриков лиходеев- крамольников; вся ее всколыхнувшаяся, взбудораженная душа заполнена Иваном.

Вот и пришла весточка, вот и сыскался ее добрый молодец. Хоть бы одним глазком глянуть! Были бы крылья, птицей полетела. Припала бы к груди широкой, молвила:

«Иванушка, любый мой!»

Остановилась вдруг.

«Да что же это я, свята богородица! Мало ли Болотниковых на белом свете. Да и как мог беглый бунташный мужик воеводой стать? То лишь боярам по чину. Вот неразумная!»

Но растревоженное сердце не унять.

Весь день, не находя места, потерянно сновала по избе, чтобы забыться, заглушить в себе навязчивые думы, принималась за дело, но все валилось из рук.

«Иванушка! Сокол ненаглядный… Иванушка», – стучало в голове.

Песня-угрюмушка, печалинка девичья, выплеснулась из души:

И не день, и не два тоска гложет. Не утерпела, пошла к старой ведунье, открылась.

Ведунья вздохнула:

– Непростое твое дело, голубушка, ох, непростое… Всяки люди у меня были, помогала. От сглазу дурного, от порчи, от винного запойства… Мало ли всякой напасти? Твоя ж печаль далеко сокрыта.

– Да хоть бы одно проведать: жив ли, не он ли воеводой объявился? Ты уж порадей, бабушка, сведай.

– Тяжело оное сведать… К омуту схожу, приходи позаутру.

Пришла, подарков принесла. Ведунья же даров не приняла.

– Не обессудь, голубушка. Не сведала. Уж всяко загадывала, да проку мало. Мутно все, черно, неведомо. Молись!

Василиса и вовсе закручинилась:

– Худо мне, бабушка. Ни за прялкой, ии за молитвой нет покоя. Истомилась, душой истерзалась. Ужель и открыть некому?

Ведунья, дряхлая, согбенная, с трясущейся косматой головой, надолго замолчала и все смотрела, смотрела на Василису глубоко запавшими выцветшими глазами.

– Чую, до скончания века запал тебе в душу сокол твой. И суждено ль тебе молодца зреть – один бог ведает.

– Уж я ль его не просила, бабушка!.. Молчит, нет от него знака. Ужель так и жить в неведеньи? Подскажи, посоветуй!

Василиса пала перед ведуньей на колени.

– Ох уж это бабье сердце горемычное, – протяжно вздохнула ведунья и легкой невесомой рукой огладила Василисины волосы. – Так уж и быть, подскажу тебе, голубушка… Есть за тридцать три версты от града стольного лес вельми дремуч. Осередь лесу – полянка малая. На полянке – кочедыжник ⁴⁵, цветок всемогущий. А цветет он единожды в год, в ночь на Иванов день ⁴⁶, и горит огнем ярым. И ежели кто сей кочедыжник отыщет, тому станут ведомы все тайны, и ждет его счастье неслыханное. Он может повелевать царями и правителями, ведьмами и лешими, русалками и бесами. Он ведает, где прячутся клады, и проникает в сокровищницы; лишь стоит ему приложить цветок к железным замкам – и все рассыпается перед ним…

Ведунья рассказывала долго. В избушке сумеречно, потрескивает лучина; пахнет сухими травами и кореньями, развешенными на колках по темным закопченным стенам.

В колдовском сумраке – тихий вещий голос:

– Но взять сей чудодей-цветок мудрено. Охраняет его адская сила, и лишь человеку хороброму дано сорвать сей огненный кочедыжник. С другого же злой дух сорвет голову. Не всякий дерзнет на оное.