Приказчик переполошился: дорога на Волхов тянется через Юзовку. Затряслась борода.
– Далече ли воры?
– В пяти верстах, Ерофей Гаврилыч.
У приказчика ноги подкосились. Жуть обуяла. Воры, почитай, к селу подходят. Не миновать расправы. Ох, пропадай головушка!
Потерянно забегал по избе. Ближний послужилец смотрел на него оробелыми глазами.
– Надо бы уходить, батюшка. Ивашка Болото, сказывают, лют.
Ерофей сокрушенно заохал. Беда! Все пойдет прахом: добрая изба, животы, доходное местечко.
– Неси переметную суму, Захарка… Коня седлай!
Из тяжелого, окованного медью сундука полетели на
пол сапоги, шубы, кафтаны… Дрожащей рукой сунул за пазуху кошель с серебром.
Поехали было на Волхов, но Ерофей вдруг одумался: дорога ныне неспокойная, шпыней да шишей хоть отбавляй. А пуще всего напугал послужилец:
– Как бы с воровским ертаулом не столкнуться. Ивашка Болото свои дозоры могет и под самую крепость послать. Не лучше ли в лесу отсидеться?
Захарка – послужилец тертый, досужий, когда-то в царевых ратниках хаживал.
– Пожалуй, – мотнул бородой приказчик, сворачивая к лесу.
И все же с бедой не разминулись: в лесу беглецов заприметил старый крестьянин Сысой, промышлявший медом. Старик явился в Юзовку, а на селе – рать Болотникова. Сысой – к мужикам.
– В лесу наш душегуб.
Иван Исаевич сидит на крыльце. Без шапки, алый кафтан нараспашку. В ногах приказчик Ерофей. Метет бородой крыльцо, слюнявит губами сапог.
– Пощади, воевода, пожалей деток малых. Верным псом твоим буду. Пощади, милостивец!
– Прочь! – брезгливо отпихивает приказчика Болотников; поднимается, хватает Ерофея за ворот кафтана и тащит к обезглавленным трупам. – Вот у кого пощады спрашивай… Нет, ты поклонись, поклонись – и спрашивай.
Ерофей растерянно оборачивается.
– Да как же их спрашивать, милостивец?
– Каждого, каждого, приказчик! – в глазах Болотникова неукротимый гнев. Таким его ни воеводы, ни ратники еще не видывали. – Спрашивай, собака!
Ерофей ползет на карачках к одному из казненных.
– Пощади…
Запинается и вновь оглядывается на Болотникова.
– Не узнаю без голов-то.
– Признать ли ему, – восклицает один из крестьян. – Мужик для него хуже скотины.
– Признает, – сквозь зубы цедит Болотников. – А ну, несите мешок!
Мешок опускают подле Ерофея.
– Разбирай головы, приказчик. Да, смотри, не перепутай.
Ерофей трясущимися руками вынимает из мешка голову. Лицо – белей снега.
– То, кажись, Митька Пупок.
– Приставь… К телу приставь!
Ерофей приставляет, но мужики кричат: не тот. Ерофей ползет к другому мертвецу. И вновь: не тот, не тот, приказчик!
Ерофей тянется к воеводскому сапогу.
– Ослобони, милостивец. Не могу-у-у!
– Ищи, ищи, пес!
Болотников поднимается, а приказчик волочет за волосы головы, волочет по земле к убитым.
– Что барам и приказным холуям мужик? – гремит с крыльца Болотников. Сейчас Ън обращается уже ко всем: юзовским мужикам, пешим и конным ратникам, пушкарям, казакам, обозным людям – ко всей многотысячной громаде, наблюдавшей за казнью. – Покуда живы бары и приказные, не видать народу воли. Веками стонать, веками ходить под ярмом, веками литься мужичьей крови. Зрите, как обездоленный люд баре секут. Секут не за раз-бой, не за татьбу, а за то, что помышляют пахать на себя землю-матушку. Доколь терпеть зло барское, доколь ходить под кнутом? Не пора ли мечом и огнем пройтись по барским усадищам? Смерть кабальникам!
– Смерть! – яро отозвалась громада.
Ерофея посекли на куски. К Ивану Исаевичу подвели молодого растрепанного парня в зеленом сукмане.
– Приказчиков сын. Что с ним, воевода?
– Рубить! – беспощадно бросил Болотников.
Глава 8 ВОЛХОВ
Болховский воевода со дня на день ждал воровское войско. Страха не было. Ходил меж дворян и стрельцов, говорил:
– В крепость Вора не пустим. Не так-то уж он и силен. Идет мужичье с дубинками. Куды уж ему крепости брать!
К осаде воевода подготовился изрядно. Расчистили и заполнили водой крепостной ров, подсыпали земляной вал, подновили дубовые стены, ворота и башни, затащили на помосты пушки, затинные пищали и тяжелые самострелы. Не обижена крепость ядрами, картечью и порохом; вдоволь запасено смолы и каменных глыб.
Вместе с воеводой сновал по крепости Афанасий Пальчиков. Сказывал служилым:
– Не верьте подметным письмам Ивашки Болота. Никакого царя Дмитрия и в помине нет. На Москве сидел беглый расстрига Гришка Отрепьев. Храмы божии осквернил, старозаветные устои рушил. Помышлял с ляхами христову веру на Руси искоренить. Вместо храмов – иноверческие костелы и вера латынянская. Каков, святотатец! На Москве – богохульство неслыханное. Срам, блуд, разбои. Сколь Гришка государевой казны разворовал да пропил, сколь иноверцам раздал, сколь невинных девиц сраму предал. Ерник, прелюбодей, антихрист!
Ронял зло, отрывисто, накаляясь от гнева. Говорил о том и служилым, и тяглому посадскому люду, говорил на торгах и площадях.
– Ныне же нового святотатца выродили, вновь скверну на Русь пустили. На Москву-де идет, на царство Московское. Ужель вновь дозволим надругаться над верой христовой?!
Читал грамоты царя Василия, инокини Марфы, сулил болховскому люду государевы милости.
Усердствовали попы и чернецы. Молебны, крестные шествия с чудотворной иконой Дмитрия Углицкого, проклятия воров на литургиях, вещие вопли и кликуш и юродивых во Христе… Народ заколебался. Прежде царя Василия хулили, Дмитрия Иваныча как избавителя ждали, ныне же, после приезда из Москвы государева посланника и неистовых проповедей благочинных, поутихли, призадумались: а вдруг и в самом деле Дмитрий Иваныч не истинный?
Афанасий Якимыч доволен: тихо стало в городе, не слышно более горлопанов. Вывел крамолу. В первые дни, как приехал, бунташные речи сыпались из каждой слободы. Хватал, увечил в пыточной, казнил. Укоротил языки. Смолкли! И не только смолкли, но и в Красно Солнышко, кажись, изверились. Не подкачали пастыри. Ныне и стар, и мал на стены выйдет. Не взять Ивашке Болоту крепости, зубы сломает. А тут и царева рать подоспеет.
К Волхову подошли после полудня, окружили с трех сторон.
– А может, и реку перейдем? – предложил Нагиба.
– Уж брать, так в кольцо, – вторил ему Нечайка.
Но Иван Исаевич совета не принял:
– Под пушки лезть? Нет, обождем, други. Тесно тут войску.
