крепости.
– Все до последнего бердыша сочтешь. То зело важно. Коль оружия в Ельце вдоволь да коль станет в руках наших, тогда можно и с Шуйским биться.
– А мне куда ехать, Иван Исаевич? – спросил Тимофей Шаров.
– В Комарицкую волость. Сам же рассказывал, что собралось в ней до двадцати тысяч холопов. Людей тех Хлопко на бояр водил. Да и ты вкупе с атаманом был.
– Был, воевода, – не без гординки произнес Шаров. – Ведают меня комаричи. Чаю, всю волость поднять.
– Добро, Тимофей… Ну, а тебе, Нагиба, при мне оставаться. Дел невпроворот. Да помене к чаре прикладывайся. Ныне трезвые головы нужны.
В конце совета Иван Исаевич спросил:
– А что вы о Юрье Беззубцеве молвите?
Спросил неспроста: дворянин Беззубцев был головой служилых казаков Путивля, под его началом находилось до трех тысяч войска.
Взоры военачальников обратились к Аничкину и Шарову, знавших Беззубцева около двух лет.
– Городовые казаки о Юрье худого не сказывали. Черным людом не гнушается. Казаков бережет, в сечах смел, за спину не прячется. Думаю, и на Шуйского пойдет.
– Пойдет! – убежденно кивнул Аничкин. – Он сам на то казаков подбивает. Беззубцев и ране в войсках царя Дмитрия был. И с погаными он лихо бился. Дружок у меня есть, так тот с Юрьем на ордынцев хаживал. Славно Беззубцев рубился. Казакам он люб. Да и сам-то Юрий их городовых казаков. Поместьем же его царь Федор Иваныч пожаловал.
– Спасибо, други, – поднялся из-за стола Иван Исаевич. – Ну, а теперь в путь. Да поможет вам бог!
Глава 5 ЦАРЬ ВАСИЛИЙ
Тяжко Василию Шуйскому!
Сел на трон, а покоя нет: что ни день, то пакостные вести. Поутру пришел боярин Иван Воротынский и доложил:
– Венев и Кашира заворовали, государь.
– Господи, мать богородица! – закрестился Василий Иванович. – Кто ж их смутил?
– Веневский сотник Истома Пашков. Поднял служилую мелкоту и целовал крест новому Самозванцу.
Василий Иванович из кресла вскочил и ногами затопал.
– Паскудник! Каиново семя!.. Какому Самозванцу? Где он? То Гришка Шаховской да чернокнижник Молчанов слух распустили. Нечестивцы!
А вечор князь Василий Долгорукий «порадовал»:
– В кабаке у Варвары ляха взяли. Кричал на посаде, что Дмитрий скоро выступит из Речи Посполитой и боярского царя покарает. Король-де Сигизмунд большое войско Дмитрию дал. Присягай, Москва, истинному государю. Шуйского же…
– Буде, буде! – закричал Василий Иванович. – Где оный крамольник?
– В Пытошную сволокли, государь.
– Сам приду пытать лиходея. Мало своих смутьянов, так с рубежа подсылают. Вот те и Жигмонд 24. А не он ли в Сейме о мире кукарекал, облыжник!
Застенок Константино-Еленинской башни.
Польский лазутчик висит на дыбе. Ведет распросные речи царь Василий Иванович.
– Сказывай, кому воровские письма на Москве передал?
Лазутчик молчит. Шуйский кивает палачу; тот берет кнут и с оттяжкой, просекая кожу, стегает узника.
Стон, крик, свист кнута.
– Сказывай, вор!
Узник – нем.
– Клещами рви! Ломай ребра! – кричит Шуйский.
Кат вынимает из жаратки раскаленные добела длинные клещи, подступает к узнику, рвет белое тело.
Лазутчик корчится, не выдерживая боли, кричит:
– Будет!.. Все скажу!
Называет слободы, имена посадских. Тощий узколобый подьячий в киндячном сукмане, усердно скрипя пером, заносит крамольников на лист бумаги.
Царь поднимается с табурета и, в сопровождении стрельцов, отправляется во дворец.
День теплый, погожий, солнце бьет в глаза. Шуйский подслеповато щурится, прячет маленькие глаза за стоячий козырь кафтана. Но козырь не спасает, больные глаза слезятся.
«Надо бы в карете ехать», – сокрушается Шуйский, прячась за широкие спины стрельцов.
В спальных покоях дворца душно; круглая изразцовая печь пышет жаром. Василий Иванович любит тепло, но тут разгневался, истопников вздрючил:
– Пошто так калите, недоумкй!
Истопники оробело тычутся на колени.
– Трое ден мочило, великий государь. Поостыли покои, вот мы и порадели.
– Прогоню за экое раденье!.. Окна, окна-то хоть откройте!
Прилег на постель; щуплое тело утонуло в лебяжьих паринах. Но сон не морил, в голове дела державные.
«Неймется Жигмонду! Пакостник. Одного Самозванца напустил, ныне другого на трон метит. И кого ж наущает? То был беглый монах, а ныне? Уж не Мишка ли Молчанов, этот прелюбодей и чернокнижник, на царскую корону замахивается? От него да от Гришки Шаховского гиль по Руси идет. Северские и польские города заворо-вали, мужики комарицкие. Мало их вешали да били. Своевольцы!.. Да и в самой Престольной смутьянов пруд пруди. Царь-де не тот, не истинный. Боярский царь-де. Вон как намедни один из посадских в Пытошной вякнул: «Не признает тебя народ, Василий Шуйский. Ты не миру, а боярам крест целовал. Не будет от тебя люду послабленья, не люб ты Руси».
Крамольник! На кол бунтовщика посадили, а он и с кола орет: «Гони, люд православный, Шубника! Держитесь государя Дмитрия. Целуйте крест заступнику!»
Вор, срамное рыло! Тыщу людей округ себя собрал, горлохват. А народ послушал, послушал да и давай вкупе
с гилевщиком кричать: «Жив Дмитрий, коль за него велики муки примают. Не хотим боярского царя!»
Стрельцы наехали, разогнали. Но на каждый рот замок не повесишь. И на Варварке горло дерут, и на Арбатской, и на Троицкой… По всей Белокаменной воруют, смутьяны!
На другой день после своего воцарения Василий Иванович повелел доставить мощи «невинно убиенного младенца» Дмитрия из Углича в Архангельский собор Москвы.
Бояре ахнули:
– Да как сие можно, государь?! В храмы лишь мощи святых переносят. Пошто на Москве останки Дмитрия?
– Не останки, а мощи, – поправил Шуйский. – Чернь вновь ворует, о Самозванце мнит. Для подлого люда Самозванец – «заступник» да «Красно Солнышко». Народ сказкам мятежных людей верит. И покуда той сказке жить, не видать нам покоя на Руси. Упрячем «солнышко» в чулан.
– Как это? – не поняли бояре.
– Аль невдомек, – тоненько захихикал Василий Иванович. – Причислим Дмитрия к лику святых, в
