Нещадно жарило июльское солнце. В бру-сяных покоях душно, низкая сводчатая дверь настежь распахнута. Из сеней доносятся голоса Афони Шмотка и Устима Секиры:

– Чтоб ему не спалось семь недель, чтоб трясла его годовалая лихоманка, чтоб глаза его выклевал черный ворон, чтоб вползла в его чрево змея подколодная, чтобы сердце его высохло, как кора на дереве. Сдохни, царь треклятый!

– Проклятьем Шубника не одолеешь. Пику ему в брюхо!

– Скорей бы истинный государь на Руси объявился. Думали, из Путивля вместе с царевичем придет, а он, никак, все еще у ляхов сидит… Да и сидит ли? Есть ли Дмитрий Иваныч?

Вот и Афоня засомневался, горько подумалось Ивану Исаевичу. Не пришел царь Дмитрий на Русь, не Сел на престол. Не появился… Нет его, Афанасий, нет никакого Красна Солнышка.

Понял это Болотников еще в Калуге, понял после долгих раздумий, понял и будто что-то надорвалось в его душе. Вёрил, слепо верил он в царя Дмитрия. С именем царя вышел он из Путивля, с именем царя громил бояр и дворян в многочисленных жестоких сечаях, именем царя поднимал на господ мужиков и холопов, кои и поныне все еще ждут на Руси Избавителя. Нет его, други! Не немчина и не попова сына убили год назад на Москве, а Дмитрия

Иваныча. (А может, и Гришку Расстригу, разбери теперь!) Худо, худо без праведного царя!.. Но биться надо, биться за землю и волю, биться за лучшую долю народную, дабы никогда боле не видеть господского ярма, дабы мужик и городской трудник дышали вольно. А царь?.. А царь сыщется. Всем миром его избрать – честного, праведного, народом чтимого;

«А ежели без царя? – как-то вспало на ум Болотникову. – Встарь же без царя жили, всеми делами народное вече вершило. Правда, были князья и бояре, с ними вече всегда враждовало: то вече верх возьмет, то господа под себя подомнут… Того б не стало. Лишь бы Москву захватить. Всех бы князей и бояр – под топор, дабы народу вольно жить не мешали. Под топор, кабальников! А править – Земской думе. Избрать людей достойных, дабы миру неправд от них не было. И будет житье доброе».

Так грезилось, так хотелось… Вот и на Украйне помышлял установить в городах добрые порядки. Выбили из них царских воевод, apos; убрали приказных, выкликнули в правление праведных людей от посада. Но выборное правление оказалось недолгим: чем дальше народная рать уходила от украйных городов, тем все меньше оставалось в них вольностей. А вскоре и вовсе все пошло по-старому, вновь власть ухватили богатеи, вновь в судах и приказах засели дьяки и приказные, вновь пошла жизнь неправедная. Отчего так, с болью в сердце недоумевал Иван Исаевич, почему трудник не смог удержаться у власти и опять-таки угодил в паучьи руки богатеев. Отчего? Мучился в догадках.

За оконцем послышался чей-то молодой, задорный выкрик:

– Степка! Проворь в хоромы. Царевич кличет!

Голос, как у моего Никитки, подумалось Болотникову и на сердце навалилась тоска, да такая, хоть волком вой. И трех дней с сыном не побыл. Юшка Беззубцев со своими людьми где только не искал Никитку, но того и след простыл.

«Тут без вражьей руки не обошлось», – молвил Юшка.

Вражья рука! Она всюду: в крепостях, полках, обозах и даже среди самых ближних, проверенных людей. Недавно пришлось казнить личного повара; казалось бы нет надежней человека, но и тот позарился на деньги Василия Шуйского, пообещав его лазутчикам влить в чарку отравного зелья. Быть бы на том свете, да бог уберег. Один из лазутчиков пришел в шатер и сказал: «Не хочу твоей погибели, Иван Исаевич. Завтра ты должен пасть от руки своего повара». Повара распяли на башне.

А сколь уже раз нависала над Болотниковым коварная вражья рука! Сколь раз хотели его пырнуть ножом, пора-: зить стрелой… Вражья рука! Она унесла самых верных и стойких содругов – Матвея Аничкина и Мирона Нагибу, Григория Солому и Федора Берсеня. (Солома и Берсень сложили головы под Можайском.) А жив ли Васюта Шестак? Последнюю весть о нем услышал пять недель назад. Отряд Шестака громил барские поместья в Смоленских землях. Громи, Васюта, и живи, живи, друже любый!

В покои вошел Юшка Беззубцев.

– В застенке старца-преступника Ивана Небника обнаружили. Чудной какой-то. Тебя кличет, Иван Исаевич.

– Меня?.. Старец? – рассеянно переспросил Иван Исаёвич.

– Десять лет просидел в темнице и выбираться не хочет.

– Тать?

– Диковинное о старце сказывают. Будто помышлял в молодости птицей на небо взлететь. Слышал небось о холопе Никите, что при Иване Грозном на крыльях в Александровой слободе летал? Так сей человек, сказывают, помогал Никите крылья ладить. Никиту царь казнил, а Ивана Небника в подземок отправил.

– Люто же царь обошелся… Охота мне глянуть на Ивана Небника.

В подземелье повеяло холодом и сыростью. При свете факелов разглядели узника, лежащего на охапке пожухлой соломы. Он дряхл и невесом. Живой скелет. Раскованный, (подле лежат колодки и ржавые цепи.) Серебряная клоч-кастая борода до пояса.

– Ты хотел видеть Большого воеводу. Он перед тобой, старче, – молвил Юшка.

Глубоко запавшие глаза узника ожили.

– Ужель и впрямь Иван Исаевич? – голос глухой, замогильный, заплесневелый. – А ну подсядь ко мне ближе. Хочу в лицо твое глянуть… Посветите, молодшие.

Болотников подсел. Огромные глаза узника – одни они только и остались – неподвижно, изучающе вперились в глаза Ивана Исаевича, и этот пронзительный взгляд был настолько долгим, что даже Юшка не выдержал.

– Аль сомневаешься, старче?

– Нет, молодший, – слабо качнулся Иван Небник и высохшей узловатой рукой провел по лицу Болотникова. – Выходит правду о тебе в народе сказывают. Теперь сам зрю. Чую, велик ты силой и духом, Иван Исаевич. Спасибо, что за простой люд бьешься и за него же безмерно страдаешь. Вельми тяжек твой крест, но тебя не подмять никакой силе. Погибать станешь, через лютые казни пройдешь, но народу будешь до конца верен. Стоек ты, Иван Исаевич. Ведай же: имя твое будет века жить.

Болотников обнял старика за щуплые согбенные плечи, спросил:

– Поведай о себе, старче. Неуж и в самом деле хотел на небо взлететь?

– И взлетел бы, Иван Исаевич, да злые люди помешали. А вот Никита, что в холопах у сына боярского Лу-патова ходил, взлетел. То давно было. Я тогда молодой был. Помогал Никите крылья делать. Башковитый был человек, великий чудодей-разумник. Много лет он крылья .делал и переделывал, много лет норовил в небо подняться, дабы летать как птице. Падал, расшибался, но славных помыслов своих не оставлял. И начал летать-таки! До-прежь с мужичьей избы, опосля с теремов. Я и сам дважды на его крыльях малость полетал. Народ меня Небни-ком прозвал. А Никита норовил все выше и выше подняться. И вот как-то взобрался на самую высокую колокольню, что в Александровой слободе, приладил к себе крылья и полетел. И так знатно получилось, что трижды облетел всю слободу. Народ вверх шапки кидал, Никиту славил, а царь и попы зело огневались. Никиту повели на казнь, грамоту зачли. По сей день злую грамоту ту помню: «Человек не птица, крыльев не имать. Аще приставит себе аки крылья деревянны, противу естества творит. То не божье дело, а от нечистой силы. За сие дружество с нечистою силою отрубить Никитке- выдумщику голову. Тело окаянного пса смердящего сбросить свиньям на съедение. А крылья, аки диавольской помощью снаряженные, после божественной литургии огнем сжечь». Никиту казнили, а меня в темницу кинули, дабы о небе помышлять забыл. Удалось бежать, много лет по Руси скитался, вдругорядь изловили, и вот, почитай, десять годов божьего света не видел.

– Чего ж с темницей не захотел расстаться?

– А пошто, Иван Исаевич? В миру жить горько. Бояре и дворяне терзают народ. Всюду нужда, неправды и оковы. Лихо в миру, постыло. Хоть и солнышко светит, а на душе черные потемки. Как был человек мытарем, так йм и помрет. Простолюдин рожден на муки, не видать ему счастья.

– Ну нет, старче, не чую в словах твоих истины. Мытарь боле неправды терпеть не хочет. Разорвет он оковы, непременно разорвет! И того уже ждать недолго. Выйдет из тьмы вековечной народ. Ныне он