Тимофей Шаров, к деревне Карачарово – Мирон Нагиба и Нечайка Бобыль. По задумке Болотникова обе рати, захватив слободу и Карачарово, должны немедля перейти Яузу и выйти к Красному селу. Иван Исаевич помышлял полностью окружить Москву уже на другой день. Наказывал воеводам:

– Новгородское и смоленское войско вот-вот подойдет к столице. Надо перекрыть на Москву все дороги, перекрыть так, дабы мышь к Шубнику нЬ проскочила. Поспешайте, други!

Поспешили, но тут навалилось непогодье. Бесновалась, бушевала метель, обжигала стылым ветром лица, слепила густым секучим снегом глаза, заваливала тропинки и дороги. Кони и люди проваливались в сугробах.

Худо в кипень-завируху биться, думали воеводы. Ни пушкам, ни ратникам не развернуться. И все же шли и лезли, лезли упрямо, надеясь застать неприятеля врасплох.

Но «вылазной» воевода Михаил Скопин был начеку. Его полки столкнулись с болотниковцами у Карачарова. Битва была злая, упорная. Одолеть Скопина не удалось. Сеча стихла лишь к ночи.

Когда шло сражение, царь и бояре заседали в Думе. Здесь же были и набольшие купцы из гостиной и суконной сотен. Еще поутру осадили Думу, пуще всех кричали: «Воры на Москву поперли! И в самой престольной крамола. Чернь хоромы зорит, лучших людей побивает. Ноне же, как Ивашка Болотников на Москву своих воров двинул, жди самого худого. Чернь всем скопом подымется. Неча боле выжидать, государь. Выступай на Вора! Неча сидеть!»

Купцы вели себя шумно и дерзко, но Шуйский терпел, зная о силе торгового люда. Купцы его в цари выкликнули. Верили, надеялись, что укротит бунтовщиков, наведет порядок на Руси. Ишь, как горло дерут! Не угоди им – и с трона спихнут. Знать, и в самом деле настал самый ре-шимый час. Ныне можно и выступить. Это не три недели назад. Ныне и казна пополнилась, и рать поокрепла. Да и воровской стан удалось расколоть. Изменило Ивашке рязанское войско Ляпунова, готовится измена в сорокатысячной рати Истомы Пашкова. То ль не удача! Да и рати западных городов в двух-трех днях пути от Москвы.

Выслушав купцов и бояр, громко молвил:

– Завтра выступать всему войску!

Воеводами назначили Михайлу Скопина, Ивана Воротынского и Федора Мстиславского.

– Войско дробить не станем. Ударим лишь по Коломенскому. Здесь главные силы Вора. Побьем – и на другие воровские рати навалимся. (Царь имел в виду Карачарово, Рогожскую гонную слободу и Красное село, куда были посланы отряды Болотникова). Без подмоги Ивашки оным ратям и часу не продержаться. (Башковит, башковит Мишка Скопин, вновь дельный совет подкинул.) Быстро поуправимся. Главное – Ивашку раздавить. И раздавим! Буде христопродавцу Русь мутить!

Метель унялась лишь к ночи; поозоровала, набедокурила и неведомо куда унеслась, завалив поля, леса и деревни густыми непроходимыми сугробами. И вскоре воцарилась настороженная, мертвая тишь. На мглистом клочковатом небе проклюнулись мелкие тусклые звезды, из пухлой крутобокой тучи выглянул двурогий щербатый месяц; подслеповато отряхнулся, приподнялся – и побежал серебряным дозором, озаряя заснеженную равнину холодным зеленоватым светом.

Дозор ныне тягостный, невеселый. Ишь, какое внизу угрюмое, истерзанное ратное поле; истоптанное, обагренное кровью. Мертвецы, сотни мертвецов! Страшные, закоченелые, обезображенные; отсеченные руки и головы; застывшие, вытаращенные глаза, оскаленные рты. Смутно поблескивают панцири и кольчуги, мисюрки и шеломы, топоры и рогатины, бердыши и секиры.

А это… а это кто несется к мертвому полю?.. Волчья стая; огромная, рыскучая, голодная; свирепо набрасывается, рвет тела; чей-то надорванный мучительный стон; обрывается, глохнет под острыми клыками.

Пир. Дикий, чудовищный пир!

Нырнуть бы вновь от ужаса в тучи, спрятать серебряные рога, но тучи рассеялись, разбежались, раздвинули и прояснили небо; да и робкие, стыдливые звезды замигали теперь крупными светозарными огнями. Гляди, дозирай, месяц! Оглядывай окрест, слушай. Чуешь, как неусыпно бдит коломенский стан? Горят, дымятся костры, скачут вестовые, покрикивают возницы, тужатся, ржут и хрипят кони, вытягивая тяжеленные (с пушками) сани к реке Москве, сыплются золотые искры, дробно стучат ручники и молоты в походных кузнях, шаркают, звенят терпуги о мечи и сабли. Не спит стан, готовится к сече.

И Москва бдит. Движутся к Серпуховским и Калужским воротам стрелецкие и дворянские сотни, движутся сани с пушками и пищалями, с зельем и ядрами.

А звезды все ясней, прозрачней и лучистей, заполонили золотым узорочьем необъятное стылое небо. Стынь же все злей и пробористей. Мороз давно уже проснулся, стряхнул с себя белое покрывало, потянулся, могуче дыхнул – и давай пощипывать, потрескивать да поскрипывать. Расходился, разгулялся, одел в мохнатый иней леса, раскидал алмазные блестки по седым сугробам, нарисовал на льду затейливые узоры.

Месяц плыл над Москвой, плыл над башнями и соборами, над избами и хоромами и вдруг зацепился за колокольню Ивана Великого. Что это?.. Что за диковинное действо середь ночи на Ивановской площади?

Из Константиновской башни – кремлевского застенка – стрельцы вывели сотню болотниковцев; голых, со связанными руками. (Их полонил Михайла Скопин под Карачаровом.) Толкая бердышами, подвели к помосту Ивановской площади.

– Никак головы рубить будут, – остудно прохрипел молодой пушкарь из наряда Терентия Рязанца. Пушки в бою не пригодились: уж чересчур вьюжный, непроглядный выдался денек, можно было и по своим выпалить. Но пушкарь у наряда не остался, кинулся в сечу.

На высоком помосте одиноко торчала плаха с воткнутым топором.

Повольников огрудили вокруг помоста, стянули веревками. Ни упасть, ни шагу ступить.

– Подыхайте, воры! – выкрикнул стрелецкий сотник.

Служилые постояли, поглядели на замерзающих пленников и разошлись: страшно взирать, как мучительной смертью гибнут люди, страшно слушать их стоны и гневные выкрики.

Месяц выкатился из-за купола Ивана Великого и, не оглядываясь (жуткий ныне дозор!), поплыл дальше, поплыл над подмосковными городками, селами и деревнями. Верст за пятьдесят от столицы увидел на Можайской дороге конное и пешее войско. Ночь, заснежье, но войско идет, поспешает к Москве.

Утро 27 ноября 1606 года.

Битву с Болотниковым царь Василий и патриарх Гермоген «начали» еще в стенах Москвы. Владыка в Архангельском храме стал «со всем освященным собором у гроба святого мученика царевича Дмитрия молебная пети».

Пелись молебны во всех церквах московских. Царь Василий доволен: службы неистовые! Вся Москва великого чудотворца Дмитрия Углицкого чтит. Нет в живых царевича (внимай, молись народ!), коль сам святейший патриарх у гроба святого мученика стоит.

Гудели храмы, молилась Москва. Царь спокоен: можно смело выходить из стен, чернь в спину не ударит.

Крестовый ход двинулся от Архангельского собора к Калужским воротам Деревянного города, двинулся к ратям. И вновь торжественный молебен. Освящение воды. Воевод и ратников кропит сам Гермоген.

Молебен идет на виду войска Болотникова; пусть глядят и слушают воры. Мощные дьяконы гулко и трубно сыплют проклятия на головы мятежников, пугают Страшным судом и адом.

Болотников смотрит на ратников. Лица угрюмые, у многих растерянные. Тяжко, тяжко христианину слушать проклятья! Нет мужика на Руси, чтоб без бога в душе жил, чтоб не верил в Христа. Какую же надо стойкость иметь, дабы не поколебалась и не заробела душа!

Отчаянно подумалось: кинуть боевой клич и стремительно броситься на врага, пока в его стане молебен. Но знал: рать останется на месте; пока в полках Шуйского патриарх и весь «освященный собор», ни один повольник не отважится выхватить из ножен саблю.

Болотников решил дать бой Шуйскому между Донским и Даниловым монастырями. Еще утром рать вышла из Коломенского, пересекла речку Котел и закрепилась на раздольном заснеженном поле против Калужских и Серпуховских ворот. Сюда же, еще ночью, подтянулся наряд Терентия Рязанца.

Еще не успел закончиться в царском стане молебен, как по рати Болотникова понесся неясный гул. Иван Исаевич, оглядев с невысокого холма войско, увидел скачущих меж расставленных полков вершников.