«Клюнет, – довольно подумалось Давыдке. – Ишь, как загорелся. Никак любил женку. Да и как не полюбить такую красавушку».

– В Москве твоя Василиса, воевода. И сын с ней. Жили у подьячего Поместного приказа Малея Илютина. Жили без беды, покуда подьячий о твоем родстве не знал. А как прознал, что Никитка твой сын, так худо замыслил. Хотел было Василису с чадом в темницу кинуть, да не успел. Нашлись добрые люди и надежно спрятали обоих.

– Что за люди?

– Надежные, баю… Аничкин Матвей. Он-то и вызволил Василису с чадом от Илютина.

Иван Исаевич зорко, испытующе глянул в дымчатые, бельмастые Давыдкины глаза.

– Аничкин в кремлевской Пыточной. (Болотников еще не знал о казни Матвея).

– Истинно, воевода. (Ох, какой пронизывающий взгляд у Болотникова, ох, как трудно его выдержать!) Аничкин допрежь Василису вызволил, а на другой день в застенок угодил.

– Чего ж Матвей своего человека не прислал?

Давыдка был готов и к этому вопросу: Багрей предусмотрел.

– Не успел, воевода, стрельцы схватили. А тут и я в застенке оказался. Меня на Ильинке вместе с крикунами служилые взяли. Думал, гнить мне в темнице. Но через два дня явился подьячий из Разбойного и молвил: царь милостив, завтра горлопанов на волю выпустит. (Здесь Давыдка сказал правду. Василий Шуйский, заигрывая с посадом, выпустил из темниц две сотни москвитян). Вот тут мне Аничкин и открылся, о Василисе с Никиткой поведал. Меня ж и впрямь отпустили. Всыпали десяток батогов и вытолкнули. Молись-де за царя Василия!

– Покажь.

Давыдка охотно оголил спину. Пусть, пусть поглядит Болотников, как его избили в царском застенке. (Багрей не на шутку постарался. Сказывал «слегка», а сам в раж вошел, сатана! Едва карачуна не дал. Багрей же посмеивался: потерпи, Давыдка. Коль дело выгорит, будешь с мошной, да с такой, что и купцу не снилось.)

– Знатно же тебя попотчевали.

– Шуйский народ не жалеет, – натягивая рубаху, заохал и заморщился Давыдка. – Ну да у меня шкура дубленая, выдюжу… Ты вот что, воевода. Поспешать надо.

Василиса с чадом хоть и у надежных людей, но на Москве сыщиков хватает. Надо немедля на Москву пробираться. С обозом проскочим, а засим на Сретенку…

Давыдка излагал свой план, а Иван Исаевич продолжал пытливо вглядываться в его округлое толстомясое лицо; что-то настораживало в этом человеке. Говорит уверенно, но глаза бегающие, тревожные.

– Аль не веришь, воевода? – почувствовав на себе подозрительный взгляд, спросил Давыдка.

– Чужая душа – темный лес, братец. На лбу у тебя не написано: враг ты аль друг.

– Истинно, воевода, – кивнул Давыдка и вынул из кармана ладанку на шелковом крученом гайтане. – Аничкин мне передал и сказал: с сей ладанкой тебе Иван Исаевич поверит.

Болотников взял ладанку, раскрыл. В ладанке – серебряный крестик, засушенный корешок и лик Богоматери. Недоверчивые суровые глаза оттаяли, подобрели. Подсел к Давыдке, обнял за плечи.

– О Никитке поведай. Какой он?

– Рослый детинушка. В добра молодца вымахал. Ладный, кудреватый. Тебя хочет дюже повидать.

Лицо Ивана Исаевича обмякло. Чадо любое, Василиса! Господи, неужели скоро свидимся. Сколь грезил о том. Василиса… Никитушка!

Угостил Давыдку вином, жадно расспрашивал, а тот, повеселев от вина и удачи (пронесло, поверил!), усердно, словоохотливо отвечал, нарушив строжайший наказ Багрея (Давыдка знал Багрея лишь под этим именем): лишнего не болтать и вина не пить. А как не выпить, коль сам Большой воевода честит. Да и винцо зело доброе.

– Пей, пей, друже, – радушно угощал Иван Исаевич. – Великую радость ты мне доставил. Коль поможешь Василису и сына вызволить, ничего не пожалею, – ступил к сундуку, рванул крышку. – Возьмешь столь, сколь унести сможешь.

Давыдка ахнул. Пьяный, обалдевший, запустил в золото и узорочье руки.

– Да мне б такой казны Багрей ни в жизнь не дал, – поперхнулся и тотчас перекинул речь на другое. – Покои-то у тебя какие лепые. В сем дворце, чу, цари бывали. Век такой красы не видал.

А Болотникова будто рогатиной кольнули.

– Багрей?! – всплыли в памяти лихие люди, схватившие его, когда бежал от князя Телятевского в Дикое Поле, разбойный стан, казнь купца, зверская рожа Багрея-Мамона, яма с холодной водой.

Резко спросил:

– От Багрея послан?

– От какого Багрея? – отшатнулся Давыдка, и глаза его заметались. – Ослышался, воевода.

– Буде юлить! – взорвался Болотников и толкнул Да-выдку в грудь. Тот плюхнулся на лавку, дрожащей рукой ухватился за стол.

– Да ты что, да ты что, воевода?.. Я к тебе с добром, а ты…

– Врешь, паскудник! – Болотников выхватил меч и мощно рубанул по столу; стол развалился надвое.

Давыдка побелел, затрясся. Сейчас этот матерый разгневанный человечище вновь взмахнет мечом и отсечет ему голову. Поспешно, упреждая удар, повалился Болотникову в ноги.

– От Багрея, от Багрея, воевода!.. И ладанку мне передал.

Болотников рывком поднял Давыдку за ворот полушубка и швырнул на лавку.

– Рассказывай!

– Расскажу, воевода… Багрей приказал мне Василису и сына твоего выкрасть, – рассказывал торопко и напу-ганно, леденея от мрачного и негодующего взора воеводы.

Давыдкины слова корежили, раздирали душу. Василиса и Никитка в руках Мамона, в руках изувера, коего и свет не видывал. Собака! Слепой от ярости, вновь было выхватил меч, но Давыдка поспешно молвил:

– Убьешь – и твоих не станет. Так Багрей и наказал.

Болотников вложил в ножны меч. Этот лиходей прав:

Мамон прикончит Василису и Никитку, не задумываясь. Надо остыть, гнев рассудку не помощник. Выпил чарку, мрачными недобрыми глазами уставился на Давыдку.

Молчание было долгим и гнетущим. За слюдяным оконцем завывал резвый сердитый ветер, кружил лохматый метельный снег.

– Жить хочешь? – нарушил наконец молчание Болотников. – Хочешь. Ну так слушай… Пойдешь на Москву с моими людьми и покажешь, у кого спрятан сын и Василиса. Да не вздумай хитрить.

– Помогу, помогу, воевода, вот те крест! – горячо проронил Давыдка. – Мне ить Багрей самому омерзел.

Давно помышлял от него сойти. Помогу твоим людям, не сбегу.

– Да коль и сбежишь – не спасешься. Всех лазутчиков на Москве оповещу. Не уйти от кары. О том ты крепко помни.

Вьюжным мглистым утром 26 ноября 1606 года «умыслили, бесом вооружаеми, те проклятые богоотступники и крестьянские губители, бесом собранный свой скоп разделити на двое и послали половину злого своего скопу из Коломенского, через Москву реку, к тонной к Рогожской слободе».

В столице «ударили в набат; народ взволновался и бросился к Кремлю с ружьями и самопалами».

Сорок тысяч повольников двигались на Москву. К Рогожской слободе полки вели Юшка Беззубцев и