было у нас в мыслях.
Мы вернулись к своим палаткам ни с чем; вечер прошел мрачно. Мы не осмеливались заговорить друг с другом. Настала ночь, а фон Бах еще не вернулся. Надо было на что-то решаться: мы снова собрались на совет.
– Фон Бах – не новичок, – произнес Клаус (решительно, его обновил этот день отдыха: будучи усталым, он избегал банальностей). – Наиболее вероятно, что при спуске – удалось ли ему достичь вершины, в данных обстоятельствах не имеет никакого значения, – он поступил так же, как господа Мершан и Итаз.
Я уже отмечал, что Клаус никогда не нарушал незыблемое правило: он всегда называл сначала «господ» и только потом упоминал о проводниках.
– Следовательно, он предпочел рискнуть и заночевать, не имея с собой ни палатки, ни спальника, вместо того, чтобы спускаться по ненадежному снежному покрову. Самое соблазнительное – предположить (у Клауса порой вырывались подобные неловкие и неподходящие выражения), что он попытается спуститься завтра вечером, когда снег опять подморозит. Разумеется, можно в равной степени опасаться, что он будет крайне слаб; вполне вероятно, у него будут обморожения или возникнут какие-нибудь другие проблемы. Значит, ему может потребоваться помощь и поддержка. Я предлагаю, чтобы на рассвете два человека вышли ему навстречу. Если мсье Мершан не возражает…
Так мы и поступили. Я взял с собой Итаза, Мы прошли вверх по ребру – и намного дальше, чем тогда с Даштейном. После первой скалы тянулся гребень, обрамленный двумя-тремя карнизами, а за ним – второй уступ, путь к которому преграждали острые сераки, их следовало обойти – слева или справа.
Но эта преграда защищала снег от ветра, и он оставался рыхлым. Здесь мы увидели следы фон Баха, они отпечатались так ясно, как будто он только что тут поднялся. Нам пришлось почти уговаривать себя не бежать за ним – мы невольно ускоряли шаг, надеясь вот-вот его догнать: ведь эти следы казались такими свежими, словно он поджидал нас за тем гребнем…
Кроме того, ускорить ход было бы неимоверно трудно. Каждые два шага мы были вынуждены останавливаться и переводить дух.
Гребень тянулся выше, разглядеть его можно было только отчасти, но вершина оставалась невидимой. Я достал подзорную трубу. Да: следы – уже не такие четкие, но, несомненно, его следы, – вели дальше, насколько можно было видеть, к подножию «золотого жандарма». Они доходили до скалы, а затем сворачивали влево, огибая невидимое отсюда препятствие.
Но цепочка следов, превосходно отпечатавшаяся на глубоком снегу, была единственной. Если только он не пятился задом след в след – так же, как поднимался, – фон Бах не спустился. Или спустился другим маршрутом. Или сорвался в пропасть. Впрочем, если бы он спустился, мы бы его встретили. Ждать его – бессмысленно, и так же бессмысленно идти за ним дальше.
Мы поспешили спуститься, испытывая не столько подавленность, сколько облегчение. Вернувшись в лагерь, я изложил Клаусу свое заключение: фон Бах скорее всего погиб, но все-таки остается слабая надежда, что он мог сделать вторую остановку. В этом случае нельзя совершенно исключать вероятность того, что он, может быть, еще жив. Конечно, мы не в силах ему помочь, но мы по крайней мере можем его подождать.
Клаус со мной не согласился.
– Есть только одно разумное решение: надо спускаться. Мы ничего больше не можем сделать для Германа. Мы слишком измучены. У нас закончились почти все припасы. Я не решаюсь даже подумать, что случится, когда погода испортится…
Теперь настала моя очередь возражать. Нет, мы не можем бросить фон Баха! Мы – люди и не можем поступить иначе, даже если нам всем придется здесь погибнуть. Мне удалось убедить моих товарищей.
Клаус вздохнул:
– Что ж, тогда мы будем ждать до завтра. Потом начнем спуск. Мы оставим здесь палатку, продукты, спальник. На всякий случай… Но вы, Мершан, вы должны спускаться сейчас же. Ваши ноги… Вы пойдете вместе с Итазом; мы с Даштейном догоним вас завтра.
Он был прав: мои ноги покрылись фиолетовыми пятнами и никак не хотели возвращаться в нормальный вид, несмотря на энергичный массаж Максимина. Но предложить, чтобы он провожал меня при спуске, что за нелепость! Если фон Бах каким-нибудь чудом вернется, и троих может не хватить, чтобы оказать ему помощь. Тем более что во втором лагере я, несомненно, увижу Абпланалпа и Им Хофа. И я прекрасно могу спуститься один, во всяком случае, мне удалось убедить в этом Клауса.
Итак, это было. мое решение – подождать еще один день ради душевного спокойствия, ради чувства, что мы совершили все, что в наших силах, чтобы спасти фон Баха, – они приняли его, и оно их погубило.
Мне пора было собираться и уходить. Мы отлично понимали, что высота подтачивает наши силы, хотя и не могли оценить, насколько они уменьшились, но чувствовали, что с каждым днем положение становится все более угрожающим. Кто знает, могли ли мы еще рассуждать здраво?
Я начал спускаться – со всей осторожностью, на какую был способен, тщательно уминая рыхлый снег на подтаявших на солнце ступенях. Когда я добрался до высокого «жандарма», мне пришлось обходить его справа – по скалам, по отвесному скату. Я был на теневой стороне горы, напротив ярко сверкавшей стены Сильверхорна. Я поднял голову и увидел, что выражение Лица изменилось. Один серак на «лбу» обрушился, снег со «рта» сдуло, и теперь там блестел лед. Оно больше не улыбалось: на меня смотрела гримаса ярости, рот был перекошен гневом. Это зрелище так потрясло меня, что я оступился, упал и покатился вниз головой.
На самом деле я, вероятно, споткнулся не только от удивления, у меня просто подкосились ноги от усталости.
Мне, разумеется, не удалось удержаться, мне не за что было ухватиться, но это не имело никакого значения. Я отрешенно наблюдал за своим падением. Внизу меня ждала смерть, это – конец; я видел себя со стороны, словно зритель, присутствующий на спектакле: я падал и бился о стенки узкого кулуара, куда меня затянуло, и в то же время в голову мне приходили самые несуразные мысли и наплывали далекие воспоминания. Я проскочил краевую трещину и очутился в Большом Коридоре, под ним начинался ледник, лезвия сераков должны были разорвать меня на тысячу кусков, но эта перспектива была совершенно не важной; а впрочем, у меня
Я пересек зубцы сераков самым простым в мире способом: по центру ледника, где проходил невидимый желоб, по которому скатывались лавины, проложившие тут подобие бобслейной дорожки – я легко, будто играючи, плыл по ее извивам.
На чистом льду я набрал большую скорость, а последний поворот выбросил меня в пустоту, и тело беспомощно закружилось в воздухе.
На этот раз мне конец, заключил я без малейшего волнения.
Я упал в мягкий сугроб – на снег, покрывавший скалы за ледником. Траектория моего падения позволила мне приземлиться под очень острым углом – подобно удивительным прыжкам летающих лыжников, так что удар оказался страшным, особенно потому, что со всей очевидностью подтвердил, что я пока не умер, а значит, мои страдания еще не закончились.
В общем, кроме обмороженных, потерявших чувствительность ног, у меня на теле не осталось живого места, все болело, но я убедился, что ничего не сломано. Мне удалось в полубессознательном состоянии скатиться почти до второго лагеря, где я надеялся получить помощь. Но лагерь был пуст. Никого.
Куда делись Абпланалп и Им Хоф? Спустились в базовый лагерь? Поднялись в лагерь-четыре? Я до сих пор этого не знаю, так же как мне неизвестно, как они погибли. Я был настолько измучен и потрясен, что мне даже в голову не пришло изучить их следы, которые, может быть, открыли бы мне эту тайну. Наиболее правдоподобной гипотезой мне представлялось то, что они поднялись в четвертый лагерь как раз тогда, когда я спускался, и не видели моего падения. В сущности, меня тогда занимали более эгоистичные соображения: я остался совершенно один, весь израненный (бока, руки, ноги – все мое тело было сплошняком покрыто черными синяками), и чтобы спуститься в базовый лагерь, мне предстояло преодолеть ту единственную часть нашего маршрута, которую мы всегда проходили в связке, – Лабиринт.
