думал. Только вот как это вяжется с образом Уго – покорителя горных вершин? Быть может, именно этим ему и стоит заняться –
Тут, в Китае, был недавно какой-то бунт; ходили слухи, будто нескольких монахов убили, других упрятали в тюрьму. Шептались о пытках. Китайская полиция сейчас настороже. У него уже несколько раз спрашивали документы. Что он делает в этих глухих местах, вдали от туристических достопримечательностей? Не журналист ли он? Уго прятал свой аппарат в рюкзачке, а причину его появления здесь объяснить не так уж и трудно – его бумаги в порядке, у него – официальное приглашение. Он заблудился, вот и все.
Теперь Лхаса наводила на него тоску. Город некрасив. Храмы, изобилующие множеством божеств – западные приверженцы этой религии научились распознавать их по атрибутам так же легко, как он, маленький, бывало, узнавал святого Иоанна и остальных апостолов, – храмы его не интересовали. Он вернулся к себе в гостиницу – почитать в номере.
Скоро в дверь постучали: Карим только что прилетел из Исламабада, проездом через Пекин. Они радостно обнялись, обменялись новостями. Встречу надо было отпраздновать. Оба выпили: Уго – пива, Карим – чаю.
Все готово, выступать можно уже завтра.
Карим стал для Уго тем, кого можно назвать другом. Вот уже десять лет, как он занимался снаряжением его экспедиций. Уго уверен, что Карим спас ему руки, то есть карьеру, а значит, и жизнь, когда, проявив удивительную хватку, устроил его транспортировку в женевский госпиталь, в то время как ему, по причинам, в которые ему не хочется углубляться, чуть было не ампутировали все пальцы в Карачи. Они были едва знакомы, но Карим сам вызвался сопровождать Уго, а потом сражался за него, как дьявол: звонил повсюду и расспрашивал на своей чудовищной англо-индийской смеси, где лечат обморожения, узнавал о лучших западных клиниках, добивался виз и доставал билеты. Уго так никогда и не понял, почему он это сделал. В Женеве у него отняли только по одной фаланге с двух пальцев правой руки, пересадили кожу, взятую со стопы, и даже обмороженные руки уже не болели. В любом случае он – левша. Он никогда бы не подумал, что этот пакистанец – младший офицер, ничем не примечательный и скорее робкий, – сумеет обнаружить такую сообразительность, столько бойцовских качеств и понимания сути вещей и природы человека, не надеясь получить что-либо взамен. Но Уго никогда не был неблагодарным, он знает, чем он ему обязан. С тех пор Карим стал его человеком: он – на все руки мастер, он занимается всем на свете, и все, что он делает, – превосходно: он находит наилучшее решение – самое быстрое, самое ловкое и самое дешевое. Карим – умнее всех его знакомых.
Уго привык заявлять, что Карим для него «сглаживает» дорогу в горы. Тогда Карим, широко улыбаясь, называет его «кафиром» – неверным.
Еще не рассвело, когда Уго с Каримом заняли свои места в грузовике вместе с Дю, шофером, и Зенг Зефенгом, офицером, сопровождавшим их до базового лагеря. Снаряжение уже погружено. Ван пришел попрощаться. Уго горячо обнял его, понимая, что не соверши Ван всего, что в его силах, его проект никогда не был бы принят. Дружба – странная вещь: Уго свидетель – она заставляла Вана, точно так же как и Карима, совершать такие же странные поступки, непостижимые с точки зрения
Ответ прост: нет. Уго – из тех, кто преуспевает. Им нужна рентабельность. Они нуждаются в добровольных помощниках. И самое худшее то, что они всегда их находят.
Уго – звезда. Весь мир его обожает. И люди готовы помогать ему бескорыстно, потому что они его обожают.
Но, подумал Уго, если бы с Каримом случилось что-то столь же серьезное, как со мной, кто бы ему помог? Я? Нет. Никто. Кариму отрезали бы все десять пальцев, уволили из армии, и он бы выпрашивал подаяние, тыча своими обрубками. В лучшем случае ему бы назначили жалкую пенсию, на которую просто нельзя жить.
Грузовик несется вперед по щебенке, подпрыгивая на ухабах и громко сигналя, чтобы разогнать толпу подновлявших дорогу тибетцев, а они лениво расступаются при его приближении.
Уго по-прежнему думает о Кариме. В сущности, тот не прогадал: сегодня он, должно быть, уже получил от Уго в десять, а может, и в сто раз больше, чем его офицерское жалованье.
Но это – такая малость.
Три дня пути. Тибет – это высокое ровное нагорье. Невозможно ни читать, ни заниматься чем бы то ни было. Уго вновь вспоминает разговор с Мершаном, представляет себе его возвращение, пытается размышлять о его жизни, но мысли путаются, мешаются из-за тряски. А дорожная пыль – она пропитала все вокруг, она плавает даже в чае.
Уго понимает: одна из причин, толкнувших его в горы, та, что все здесь подчиняется одному правилу – неизбежной борьбе за жизнь, тут надо выживать и не надо больше думать. Точнее, здесь пропадают различия между поступком и мыслью.
Уго понимает и то, что в этом жалком состоянии выживания живут большинство людей, у которых нет лазейки, они не могут никуда сбежать, это длится всю их жизнь; а он борется за существование только время от времени. И то, что за это им восхищаются, что из-за этого он зарабатывает такие большие деньги, всегда было для него непостижимой тайной.
Иногда эта тайна начинает угнетать его слишком сильно, и тогда Уго пытается восставать. Как сейчас.
Но ему трудно ясно размышлять: дорога все хуже и хуже, трясет все больше. А может, это – из-за высоты; он не успел акклиматизироваться. Карим подает Дю знак остановиться: настало время молитвы. Ворча, Дю подчиняется приказу Уго. Карим расстилает коврик на обочине, вынимает компас, а китайцы стоят рядом и смеются, попыхивая сигаретами. Когда-то в Лхасе было много мусульман, и языком торговли считался персидский, но теперь ничего от этого не осталось. А компас подарил ему Уго: он показывает, где Мекка.
Первая ночь – в гостинице Четанга: с них содрали по сто долларов с человека. Сто долларов за грязный матрас, кишащий кусачими тварями, и гнусные помои вместо еды. Оба китайца нашли приют в мрачных казармах бок о бок с тупой солдатней: туризм кончился.
Пейзаж, по мере того как дорога спускается глубже в ущелье, становится все менее засушливым. Влажные туманные леса, джунгли. Навстречу идут тяжелые грузовики, забитые неошкуренными бревнами; а завтра лес на этих склонах будет вырублен подчистую, и начнется подтопление дальних равнин. Впрочем, мы, кажется, покидаем Тибет, думает Уго, сворачиваем в глубокую долину, ведущую к Бенгали, откуда с гималайских гор несет вниз ил и текут талые воды. Но пока мы еще на другой стороне, северной, мы – выше; по ту сторону линии Макмагона, которую оспаривал Шу Энлай: он считал, что Китай простирается дальше, до самой равнины, включая Ассам и все Гималаи.
Спуск – медленный, плавный, и даже не очень высокие горы кажутся громадными, это – логично. Вершины их зарываются в небо, словно тонут в опрокинутом море. Снег сливается с белизной облаков, открывая дорогу в иной мир. Уго хочется тут же, сейчас, почувствовать, как скрипит под ногами этот снег. Он знает: для него это лучшее лекарство от всех вопросов и сомнений. Стоит ему вдохнуть запах высоты, и он поймет, как поступить.
Мы приближаемся к самым богатым водой районам Земли. За несколько сотен километров к востоку отсюда Цангпо-Брахмапутра огибает Намчебарва[45] и спускается на индийскую равнину. В несколько тысяч километров к западу, рожденная у подножия такой же, судя по ее названию, священной горы Кайлас – хотя у нее много имен: Канг Рингпоче, Тизе, Меру,[46] – река Инд делает то же самое, обходя такую же гигантскую и почти одноименную вершину: Нангапарбат.[47] Высота обеих гор одинакова, разница составляет не больше двухсот метров, но только вторая из них – известна, потому что превосходит рубеж в восемь тысяч. Она видела зарю гималайского альпинизма, начавшуюся смертью Мэммери в 1895 году. Почти через сто лет другая гора еще оставалась одной из высочайших – не считая Сертог, естественно, – непокоренных вершин планеты. Они сжимают в своих когтях Гималаи: конец мира. Начало мира: Инд, стекающий вниз по Азии, все еще размывает землю, приподнимая Тибет. С каждым годом горы завоевывают по сантиметру, а мощнейшие землетрясения свидетельствуют о том, что там, внутри, идет
