«Так и будет, – подумал Павел. – Когда уйдут и кумиры, и их поклонники, и их ненавистники, и абсолютно равнодушные к ним, и даже те, кто не подозревает о существовании групп, названных в честь змеиного яда или переведенной на английский язык чисто русской «хандры», иными словами, уйдут все пассажиры, автоматические лифты еще долго будут исправно функционировать. Для никого. Просто потому что их некому отключить».

Ворвавшись в квартиру, Павел прогромыхал по паркету грязными подошвами, вбежал в спальню, сорвал со стены старую, серую, мятую, фетровую – и вообще донельзя испещренную эпитетами – шляпу и зашвырнул ее в угол. Шляпа скрывала под собой маленький черный прямоугольник распределительной коробки. Павел кулаком вбил в стену высокую серую кнопку, потратил еще одну бесценную секунду на то, чтобы унять дрожь в пальцах и набрал на цифровой клавиатуре только ему известный двадцатизначный код, молясь, чтобы не ошибиться в наборе, и повторяя про себя слова нехитрой мнемоники:

17 – тогда я еще был свободен,

144 – двенадцать в квадрате,

69 – туда-сюда,

713 – это надо просто запомнить,

034 – тридцать четвертый – скорый,

590 – без десяти шестьсот,

287 – первый сопроцессор

и 3 – просто три.

Потом дернул на себя ручку маленького рубильничка…

…И без сил повалился на тахту, не снимая ни куртки, ни ботинок, и посмотрел на часы, которые сообщили, что он опоздал, пусть всего на минуту и сорок девять секунд, но опоздал, и с этим уже ничего не поделаешь, а поскольку он был уже не в силах плакать, то просто закрыл глаза и стал бесслезно скорбеть о тех, кого уже не вернешь, обо всех, ушедших безвозвратно…

Чудесные воскрешения с первого по пятое включительно.

Первым очнулся милиционер. Встал, слегка пошатываясь, отряхнул снег с форменных брюк. Осторожно потрогал правую скулу пальцами, скривился.

– Слышь, ты не видел, как он меня вырубил? – спросил у Федотова.

– Не-а! – Федотов пялился на мир удивленными, почти протрезвевшими глазами. – Я сам чего-то того… – Он с опаской подвигал челюстью из стороны в сторону. Челюсть была в порядке.

– Что, и тебя приложил? Каратист небось, – выдвинул предположение участковый.

– Небось. – Таксист пожал плечами. Плечи вроде тоже не болели.

– Это ничего, это мы еще посмотрим… – Участковый с задумчивым видом подобрал с земли пилотку, встряхнул и приладил к голове. – Он вроде бы сказал, что в четырнадцатом доме живет? Гадом буду, найду эту сволочь и замочу как собаку!

Федотов молча кивнул, хотя и без особой уверенности.

Когда он пришел в себя, они все еще были единым целым, но уже опасно балансировали на грани разрыва. Эрекция теплилась в нем, как теплится огонек бензиновой зажигалки на ветру, в любое мгновение готовый погаснуть от резкого порыва.

Этого еще не хватало! Первым его желанием было вскочить с постели и заметаться по комнате, но он быстро взял себя в руки и уже спустя несколько секунд начал различать в происшедшем оттенки комизма, а спустя еще несколько – думал почти с восторгом:

Это что это я – заснул?! В такой позе?! При-кол!

Впрочем, его подруга, кажется, не заметила даже этого.

Слава тебе, Господи, прихватившее было сердце вскоре отпустило. Но осталась во всем теле неприятная муторность, и на душе было неспокойно: все казалось, что надо обязательно, причем прямо сейчас, вспомнить о чем-то важном, да вот отчего-то не вспоминалось. Вроде бы кружилась вокруг головы мысль про какой-то там грех и еще про пятьдесят рублей, но в голову все не попадала, так что она просто возмущенно отмахнулась от мысли: какие там, к такой сякой бабушке, пятьдесят рублей, когда тут одних хрусталей было не меньше чем на тысячу!

И побежала вниз, подбирать оброненную поклажу.

Первой его мыслью было: где я? А если в раю, то где мои руки?

Он попробовал пошевелить пальцами, хоть какими-нибудь пальцами, но не смог по своим ощущениям уяснить, удалось ему это или нет. Тогда он открыл глаза.

Увиденное не было раем. Скорее, оно походило на комнату, лишенную зеркал, какой она видится человеку, лежащему ничком поперек кровати с отогнутым матрасом… и даже не просто лежащему, а зависшему в пространстве между кроватью и инвалидной коляской, немного тут, немного там, но в основном – между, отчего невыносимо ноют мышцы тела, еще не перешедшие в разряд фантомных, зависшему в межвременьи и в межпространстве, как космический корабль, который бесстрашно приближается к разверстой черной дыре, бесстрашно влетает в неизвестность, не думая о последствиях и уж тем более не предполагая, что может просто, пронзив дыру, вывалиться из нее обратно, в ту же точку пространства и времени, откуда стартовал, и все, что ему остается – это заполнять эфир своим отчаянным криком о том, что «Это нечестно! Вы слышите, это нечестно!», и биться головой о фанеру, пытаясь дотянуться до звезд, которые только издалека кажутся красивыми и равнодушными, а вблизи похожи на обычные белые кружочки в разной стадии рассасывания, собранные в созвездия по четырнадцать…

В момент падения он ударился подбородком об угол панели управления, наверное, оттого и отключился, но это все пустяки, если только от удара не повредился аппарат искусственной речи. Он внимательно ощупал нашейную коробочку, вот уже несколько лет заменяющую ему удаленную гортань, и не обнаружил никаких повреждений.

«Не хотелось бы, – подумал он. – Сначала зажевывается пленка в кассете, потом весь поезд чуть не взлетает на воздух, теперь еще это… мое второе горло. Не хотелось бы».

Он подобрал микрофон – тот болтался на длинном, спиралью закрученном шнуре в паре сантиметров от пола, раскачивался из стороны в сторону, как маятник, маялся. Поднес к губам, проверил:

– Раз, раз, раз!

Привычная волна вибрации пробежала от гортани к груди.

Уважаемые пассажиры!

И кисло усмехнулся. Одно к одному: сначала оголодавший магнитофон решил закусить собственной пленкой, из-за чего пришлось прервать торжественный концерт по заявкам, потом куда-то разбежались и сами слушатели… Послушники… И он снова остался один. Снова не смог никого повести за собой – туда, к свету. В смысле повезти. Не смог достучаться до них, успокоить, объяснить, что свет в конце тоннеля действительно есть, только не впереди, как ошибочно думают многие, а снизу…

Поезд дальше не идет…

– объявил он скорее для самого себя, всматриваясь в подвижную темноту за окном и по каким-то своим, недоступным обычным людям признакам определяя, что «да, уже скоро».

Он нажал кнопку магнитофона, выщелкнул кассету и поднес к глазам. Первая, пожалуй, удача за весь бесконечный вечер: оказалось, что пленка в кассете не зажевана, а просто накрутилась ступеньками, что вполне поправимо… он постучал кассетой об колено… надо только перемотать ее пару раз туда и обратно.

Он так и сделал, два раза прогнал пленку из конца в конец, остановив примерно на второй песне с конца, на его любимой, и сказал в микрофон:

Он летит!

– как раз в тот момент, когда закончились рельсы и началась пропасть, потом нажал на кнопку «Воспр», и кабина машиниста, а вместе с ней все двенадцать оставшихся от состава вагонов наполнились льющимся из динамиков атональным мотивом и голосом – он не знал чьим, да это было и неважно, поскольку ему нравился не голос, а слова, чем-то цепляющие его больную душу, заставляющие ее тихо-тихо вибрировать.