навела, я даже пошевелиться не успел. Да и растерялся очень. Нет чтобы отклониться или на пол броситься, куда там! Застыл на месте, как вкопанный, только зажмуриться успел, когда она на крючок ревОльверный нажимать начала. И хоть руки у нее ходуном ходили, все равно: с двух шагов захочешь – не промахнешься.
«Ну все, – успел подумать я. – Откочевряжился, так твою растак!»
Ненавижу, когда меня так вот, в упор, расстреливают!
Со стороны открытых дверей раздалось громкое «пах! пах!», а потом, чуть погодя, еще раз «пах!».
И все.
И тихо стало.
Только слышно, как поезд по рельсам колесами стучит.
Я высунулся в раскрытую дверь, посмотрел назад, в сторону станции, и увидел, как Зойка моя на гладком полу калачиком свернулась. И ревОльвер рядом с ней валяется.
Она лежала там, на полу… такая красивая, молоденькая совсем… как живая.
Видать, рикошетом ее достало. Я слышал, так бывает.
А на стене невидимой, которая меня от пуль защитила, даже царапины никакой не осталось. А может, осталось, только такая же невидимая.
Двери вагона с громким клацаньем вернулись на место.
Несколько позже вернулась на место и моя крыша. В фигуральном смысле, конечно.
Медленно, словно заржавевший шарнирный механизм, я развернулся спиной к дверям и тоже решил вернуться на место.
Состояние моей души в этот момент я не сумел бы описать словами, даже если бы посвятил этому занятию остаток жизни. Хотя…
Это, конечно, не совсем то, но… я чувствовал себя примерно так, как если бы мне ценой неимоверных усилий удалось заглянуть за край окружающей реальности, разглядеть ее изнаночную сторону и… с удивлением обнаружить на ней жирную, в фиолетовых чернильных разводах печать «МПС».
Единственным желанием, которое у меня еще оставалось, было сжаться, свернуться и
Продавленное сиденье встретило меня мягко и даже тепло, но в то же время совершенно равнодушно. Таким же до безумия равнодушным показался мне голос Жени Ларина, когда он спросил:
– Что, очередная ошибка молодости?
– Ага, – собственный голос поразил меня своей безжизненностью. – Причем, самое обидное, я даже не уверен, что моей.
– Только не зависай! – Ларин потрепал меня по плечу и признался: – Вот и у меня такая же была…
– Что, совсем такая же?
– Да нет. – Женя почесал переносицу и заметно оживился. – Даже лучше. Представь! Девчонке шестнадцать, талия… – он сжал ладони в кулаки свел их вместе, – как два моих кулака. Ниже талии… кулака, наверное, с четыре.
В два приема он наглядно продемонстрировал мне это «ниже талии».
– И что? – Ко мне постепенно возвращалось любопытство.
– А ничего! – буркнул Ларин. – Даже по телефону разговаривать не захотела, сволочь!
– Не дрейфь, Палыч! – подбодрил меня сидящий напротив Петрович и неожиданно достал из-под пиджака поллитровку. – Теперь быстро поедем!
Он нежно посмотрел на бутылку и, подумав, передал ее Ларину.
– На вот, открой. У тебя все равно зубы железные.
Женя мельком взглянул на этикетку, надпись на которой состояла из неофициального приветствия и официального уведомления о содержимом бутылки: «Привет, водка», ухватил зубами «козырек» «кепочки» и резко дернул головой. Затем понюхал горлышко, брезгливо исказился лицом и поставил диагноз:
– Чеченская?
– А то! – Петрович алчно потер руки. – Специально для экспорта в Абхазию.
– О-о-ой! – Ларин покачал головой и приготовился пить.
– Погоди! – встрепенулся Петрович, останавливая восходящее движение бутылки. – Мы ж не бомжи какие! Зачем же сразу из горла?
Он достал из заднего кармана штанов «телескопический» пластмассовый стаканчик и энергично встряхнул его, раскрывая. Грязный пол вагона оросило несколько капель неизвестной жидкости.
– Наливай!
На мой взгляд, выпивать из этой посуды было немногим гигиеничней, чем из бутылочного горлышка. Прежде чем заглотить протянутые мне со словами: «На! А то на тебя совсем уже, накх, смотреть тошно!» пятьдесят грамм, я завладел бутылкой, деловито осмотрел этикетку, нимало не удивившись написанному внизу пожеланию «Gool before drink», что означало, по-видимому, «перед употреблением – погудеть», решительно долил в стакан еще пару капель и только после этого выпил.
Что я могу сказать?
Мне стало искренне жаль абхазцев!
Так жаль, что у меня из глаз хлынули слезы, я закашлялся, сложился пополам, сказал «Спасибо» какому-то выдающемуся ударнику по моей спине, выпрямился, вытер слезы кулаком и соврал:
– Ох-х-х-ха-арошо пошла!
– Ядреная? – Петрович отобрал у меня стакан. – То-то же! Дерьма не пьем!
– Погодите! – воззвал Ларин, излучая торжественность. – У меня родился тост!
– Вот за него и выпьем! – скороговоркой отозвался Петрович, резко опрокинул стакан и замер.
Заговорил он только минуты через две. Вернее, захрипел:
– Так какой, ты говоришь, тост?
– А, какая теперь разница! – сказал Женя, овладевая стаканом.
– И то верно!
А в динамике уже звучала лебединая, то есть десятая по порядку песня с лебединого же, то есть яблокитайского альбома группы «Наутилус Помпилиус».
В воздухе запахло диалектикой. Видимо, количество выпитого все же переросло в качество, несмотря на весьма сомнительное качество этого самого количества.
К сожалению, я отчетливо помню почти все, что происходило со мной дальше. Хотя, пока оно происходило, мне почему-то казалось, что это не я, а кто-то другой. В самые щекотливые моменты приходила даже спасительная мысль: «Как хорошо, что все это мне только снится!»
Сначала я тщетно пытался обнаружить в карманах воспетый Бутусовым обратный билет, для чего мне потребовалось раздеться едва ли не до трусов. А может, и до трусов, хотя едва ли. И все это под громкие песнопения Петровича и Евгенича, которые принялись водить вокруг меня хоровод сразу в обе стороны, причем один из них напевал «Сняла решительно – накх! – пиджак наброшенный – накх!», на каждом «накх!» громко топая ногой, а другой постоянно повторял странную фразу про «ухо диполем, ухо диполем», смысл которой я в некоторой степени осознал, только когда ее сменила следующая строфа: «уходи лесом, уходи лесом». В конце концов я все-таки обнаружил в кармане джинсов два носка, почему-то разного цвета, и в одном из них – вожделенный билет. Правда, он оказался совсем не обратным, а просто «ван вэй тикетом», как я успел установить, посмотрев билет на просвет, прежде чем его проглотил Евгенич, заявив, что билет «бесспорно «счастливый», а циферки мы пересчитаем завтра». Потом мы начали наперебой вспоминать, как переводится с английского «One way ticket», причем самыми удачными постоянно оказывались версии Петровича, из-за которых Игорьку пришлось сделать вид, будто он изучает карту метро. А когда это не помогло, Игорек громко расхохотался и с криком «А давайте играть в жмурки!» ускакал в даль по вагону, размахивая украденными у Евгенича очками. Он доскакал до «прекрасной незнакомки», испуганно взирающей на наши ритуальные песни и пляски, встал перед ней на одно колено, словно маленький паж перед Золушкой, и торжественно передал ей очки, попросив: «Спрячьте пока куда-нибудь!» Лишенный остатков зрения Евгенич добросовестно принялся «жмурить», громко рыча и захватывая пухлыми ручками
