Записались еще трое, все работники уездных комитетов, из самого Орла не записался никто, городские комсомольцы сидели бледные.

Шульман понимал, что из города тоже должен кто-то поехать, он тревожно вглядывался в местных активистов, наконец решился принести одного из них в жертву.

— Вот, например, ты, Мазин, ты ведь занимался в райкоме военспортом, сам спортсмен…

У Мазина такой вид, точно его сейчас стошнит.

— Я не могу, у меня аппендицит, — отвечал он. — Всего только три месяца, как меня хотели оперировать…

— Товарищи, еще два человека! — воззвал Кобяшов.

— Вернемся и не позже как через день направим двух товарищей, — сказал Хватов, секретарь ливенского укома.

— А почему бы тебе самому не пойти? — вкрадчиво вмешался Шульман. — Ты же слышал, вагон уходит сегодня?

— Что ж, могу и сам.

Но комсомольские работники, обитавшие в самом Орле, упорно уклонялись от записи.

— Неужели боятся? — спросил Славушка, наклоняясь к самому уху Андреева.

— Н-нет… — протянул тот. — Думаю, дело в другом. Неизвестно, куда еще пошлют пополнение, вероятнее всего, просто рядовыми бойцами, а они уже привыкли руководить. Вот если бы проводился набор в комиссары…

— Нет, товарищи, это из рук вон! — вдруг сказал Шульман. — Надо же и из городского района. Так и пометим: городской район, а к вечеру подберем персонально…

Работа пленума скомкалась, уезжающим надо собраться, надо их обеспечить документами, продуктами, Кобяшов заторопился с докладом в губкомпарт.

Андреев и Славушка вышли на Болховскую, в городе давно уже не чувствовалось войны, по улицам бежали принаряженные барышни, иногда проезжал в пролетке ответственный работник.

— Все нормально, — сказал Андреев. — Скоро везде будет так. Пойдем посидим где-нибудь, я напишу ребятам письмо…

Они провели вместе весь день, и с каждым часом все ощутимей и ощутимей становилось для Славушки приближающееся расставание.

Андреев получил документы, хлеб, сахар, по обыкновению собрался поделить все с Ознобишиным, но на этот раз Слава запротестовал:

— Ни крошки, ты едешь на фронт.

Пришли они на вокзал засветло, вагон для отъезжающих стоял где-то за водокачкой, начальство еще не приехало, должен был состояться митинг, один Каплуновский метался по платформе, в руке у него сумка, похожая на дамский ридикюль, он издали завидел малоархангельцев, подскочил к Андрееву, протянул листок, карандаш:

— Распишись. — Достал из ридикюля бумажный фунтик, торжественно подал Андрееву. — Специально для отъезжающих, выпросил в губпродкоме ландрина, по полфунта на брата…

— Ты не жди нашего поезда, — сказал Андреев Славе. — Митинг может затянуться, я тебя сейчас посажу, и езжай-ка домой…

Славу, как и в прошлый раз, когда он возвращался из политотдела, посадили в поезд, шедший на Елец, в штабной вагон, заполненный командированными.

Андреев нашел какого-то мрачного типа в заношенной шинели, лацкан которой украшал алый бант — он на нем почему-то остановил свой выбор, — и попросил его приглядеть за Славой.

— Вот и все, — сказал Андреев. — И еще два слова по секрету.

Они вышли в тамбур.

— Возьми…

Он протянул Славушке фунтик с конфетами.

Славушка возмутился:

— Да ты что?!

— Нет, это не тебе… — Андреев смутился. — Передашь Фране. И записку. Когда будешь в Малоархангельске. Я написал ребятам, чтобы тебя забрали в укомол.

Вагон тряхнуло. Подали паровоз.

— Ну, бывай! — сказал Андреев. — Пора. Кобяшов, должно быть, уже приехал произносить речь. — Он притянул к себе мальчика, прижал его голову к своей шинели, растрепал волосы. — И в случае чего этот дядька с бантом не даст тебя в обиду…

Выпрыгнул из тамбура, а Славушка пошел занимать свое место.

Безмерность своей потери Славушка ощутил, лишь когда тронулся поезд. Не то что разговаривать, смотреть ни на кого не хотелось. Дядька с бантом сидел напротив. Он поглядывал время от времени на оставленного под его присмотр мальчика.

Паровоз набрал скорость, вагон покачивало, постукивали колеса на стыках, стало жарко и душно, пассажиров клонило в сон.

До того горько стало на душе у Славушки, будто он проглотил хину, точно умер самый близкий ему человек. Славушка попытался отогнать мысль о смерти. При чем тут смерть? Разве он больше не увидится с Андреевым? Деникин почти разгромлен, а Врангеля и подавно разгромят. Вокруг говорили о каких-то пустяках. Славушке стало еще горше. Просто необходимо было истребить в себе эту горечь. Он полез в свой мешок, нащупал фунтик с леденцами, зажал в пальцах карамельку, всего одну карамельку, и незаметно положил в рот, Франя все равно угостит, ничего от Франи не убудет, если она получит одной конфеткой меньше. Но конфета не показалась сладкой, привкус горечи не исчезал.

Дядька с бантом все-таки собрался познакомиться со своим подопечным.

— Ты откуда, хлопчик?

— Из Орла.

— Понимаю, что не из Берлина. А что делал в Орле?

— На пленуме был.

— Это на каком же?

— На комсомольском.

— Значит, ты комсомолец? — с одобрением спросил человек с бантом.

— Я уже коммунист, — гордо ответил Славушка.

— Как так? — удивился его собеседник. — Не рано ли?

— Смотрите! — Славушка достал из-за пазухи и показал партийный билет. — Я — секретарь волкомола!

— Ах ты, ядрить тебя! — с восхищением сказал человек с бантом. — Выходит, мы с тобой на одном положении.

— А вы кто? — поинтересовался, в свою очередь, Славушка.

— Да никто, — отозвался тот. — Коммунист. Ни чинов, ни званий. На фронте мне весь живот разворотило, возвращаюсь теперь в село… — Вздохнул и замолчал.

— Рады? — спросил Славушка, хотя было очевидно, что радоваться нечему, но он представил себе, как обрадуется семья этого человека, когда увидит его живым и целым.

— Радоваться особенно нечему… — Попутчик Славушки еще раз вздохнул. — Жена у меня ушла к другому, дочка замуж вышла…

— А что ж будете делать вы?

— Работать… Советскую власть защищать, ей еще достанется…

Он опять погрузился в размышления.

В соседнем отделении пожилая сухонькая особа, чем-то напоминавшая Славе начальницу политотдела, вслух читала газету, читала все подряд, статью о положении на фронте, о ноте Керзона и конгрессе Коминтерна, заметку о заготовке капусты, рецензию на концерт из произведений Гайдна, читала и комментировала, поясняла слушателям, чем и как созвучен Гайдн революции.

Верстах в пятнадцати от Орла, на станции Домнина, все побежали за кипятком. Ни у Славушки, ни у