— Я вам должен сказать…

— Слушаю.

— Быстрова убили…

Он рассказал Шабунину о слухах, какие ходили в связи со смертью Быстрова, и, главное, передал свой разговор с Выжлецовым.

— Ты точно передаешь разговор?

— Афанасий Петрович!

— У тебя есть склонность к преувеличениям… Трудно допустить, чтобы человек решился на такое саморазоблачение. Впрочем, это пустой разговор. Может, он придумал все это для того, чтобы отравить тебе жизнь? Если ты поверишь, это надолго оставит в тебе осадок…

Слава видел: Шабунин не верит в насильственную смерть Быстрова.

Слава умоляюще смотрел на Шабунина, а тот смотрел на Ознобишина, и чем горячее тот настаивал на своей версии, тем понятнее становилось ему состояние души Ознобишина. Слишком многим был Быстров для этого парня, и потому вопреки фактам он не позволит развенчать своего героя. Иллюзия?… Дай бог ему пронести эту иллюзию сквозь всю свою жизнь!

И, однако, суровый долг учителя — кем иным должен быть Шабунин для Ознобишина? — повелевал Шабунину иллюзию эту разрушить.

— Семин мне иначе докладывал, а он человек осведомленный… Впрочем, не мешает тебе самому поговорить с Семиным. Расскажи ему обо всем, он поможет тебе разобраться.

Слава с горечью подумал, что Быстров Шабунина уже не интересует, — «спящий во гробе мирно спи»…

На другой день после работы Слава пошел к Семину. Кирпичный особнячок в три окна с железными решетками на окнах. Недавно здесь помещалась УЧК, уездная чрезвычайная комиссия, теперь вывеска сменилась — «Уполномоченный Государственного Политического Управления».

Семин и стал этим уполномоченным.

Тесный кабинетик, на столе школьная чернильница-непроливайка, школьная ручка, промокашка.

— Здравствуй, Василий Тихонович.

— Здравствуй… товарищ Ознобишин.

— Мне велел зайти… — к вам? к тебе? к тебе! — зайти к тебе Афанасий Петрович…

— Да, товарищ Шабунин звонил, — подтвердил Семин и откинулся на спинку стула. — Так что у тебя?

— Был в Рагозине, и, видишь ли… Быстрова, оказывается, убили!

— Почему же ты так решил?

— Сказал человек, который сам участвовал в убийстве…

Он не мог говорить с Семиным с той непосредственностью, с какой говорил с Шабуниным, поэтому и сосредоточился, чтобы возможно точнее передать подробности встречи с Выжлецовым.

— Погоди, пожалуйста…

Семин достал из стола пачку чистой бумаги и приготовился записывать.

Слава сосредоточился еще больше, слово не воробей, говорить надо ответственно, только то, что запомнил на самом деле.

Он рассказал, как происходили похороны, как вернулся с Быстровой, как Выжлецов попросил подвести, рассказал даже о разговоре с Сосняковым.

Семин все записывал и записывал, иногда жестом показывал, чтобы Слава говорил медленнее, и писал, писал, покрывая четким размашистым почерком листок за листком.

Слава надеялся, что Семин проявит хоть какое-то волнение, ведь он знал Быстрова не меньше Славы, возможно, именно Быстров давал Семину рекомендацию в партию, но Семин остался безучастным до конца рассказа.

— Все? — спросил Семин.

— Все, — сказал Слава.

— Пустое дело, — сказал Семин.

— Что — пустое дело?

— Все, что ты сейчас рассказал, — сказал Семин, — все это маловероятно.

Слава не верил своим ушам.

— Зачем же Выжлецову наговаривать на себя?

— Чтоб напугать тебя, — снисходительно объяснил Семин. — Участвуй он на самом деле в убийстве, никогда и никому бы об этом не рассказал. Думаешь, ему следом за Быстровым в петлю захотелось? Подтвердись твой рассказ, Выжлецову высшей меры не миновать.

— А все эти подробности?

Семин поиграл школьной ручкой, ловко покрутил, обмакнул перо в чернильницу и сделал на листке пометку.

— Послушай, Ознобишин, ты читал писателя Достоевского? А я читал. Не положено рассказывать о совещаниях в ЧК, но тебе скажу. Голикова знаешь?

Кто в Орле не слышал о Голикове? Это был, фигурально выражаясь, карающий меч пролетарской революции, а проще — недавно председатель Орловской губчека, а ныне начальник губернского отдела ГПУ.

— Так вот, Яков Захарович, — ну как же, для Семина Голиков просто Яков Захарович! — говорил нам на совещании: очень советую обратить внимание на писателя Достоевского, прочтете не без пользы, выдающийся криминалист. Поверишь ли, я пять ночей читал…

— С чем тебя и поздравляю. Только при чем тут Достоевский?

— А при том, что это только у Достоевского преступники приходят в следственные органы и сами каются в содеянных преступлениях.

Выжлецов оказался прав, не верил Семин Ознобишину.

— Но ведь Быстрова вынули из петли?

— Нервишки не выдержали, спился. У меня на эту тему множество донесений.

— Василий Тихонович, ты же знал Быстрова, разве он способен был полезть в петлю?

— Способен. Характерный случай перерождения. Оторвался от масс. Опустился. Что ему еще оставалось?

Славе вспомнилась остренькая мордочка Выжлецова.

Нет, Выжлецов не врал, он почувствовал свою силу…

Сердце Славы раздирала жалость к Быстрову. Пропасть так бессмысленно, зазря…

Глухое раздражение нарастало в нем против Семина. Он указал на пачку исписанной бумаги.

— Для чего же ты записал мой рассказ?

— Для архива, — любезно объяснил Семин. — На всякий случай. Может, когда-нибудь и пригодится.

Слава зло посмотрел на Семина.

— Значит, Выжлецов останется безнаказанным?

— Не было преступления, не будет и наказания.

— А я уверен, что Выжлецов преступник.

— С нашей, классовой, точки зрения, безусловно, преступник, — согласился Семин. — Пойми, Ознобишин, неужели ты думаешь, у меня в Рагозине и в Корсунском нет своих людей? Да и случись убийство, Афанасий Петрович не позволил бы оставить его безнаказанным.

— Значит, Выжлецова не за что судить?

— Почему не за что?! Я бы в первую очередь судил его за то, что он заморочил тебе мозги. Ведь вон как он к тебе подобрался! Вывел из равновесия, понадеялся, что сорвешься. Хорошо, что у тебя есть возможность прийти ко мне. Я же тебе объясняю: за сказки мы еще пока не судим.

— Но ведь самые что ни на есть мироеды шли за его гробом, я сам видел!

— Потому и шли, что не убивали. Ты психологически рассуди: если бы убили, сидели бы по своим закуткам и носа бы не казали, умер и умер, нас, мол, это дело не касается.

— А почему они его на кладбище провожали?