второго звонка раздались шлепающие шаги.

Защелкали замки, дверь распахнулась, должно быть, здесь привыкли к неожиданным посетителям.

— Вы не могли прийти раньше?

В дверях пожилая женщина в домашнем халате из розовой фланели.

— Нам Зяму, — неуверенно сказал Слава. — Товарища Шульмана.

— Я понимаю, если бы у вас болели зубы, — заспанным голосом произнесла женщина. — Но к товарищу Шульману вы могли бы прийти попозже.

— Мы по делу, — объяснил Ушаков.

— Все по делу, — сказала женщина. — К нему только и ходят по делу и никогда не дают мальчику выспаться.

Наступая на нее, Ознобишин и Ушаков очутились в передней, на вешалке висело множество пальто и кофточек, а из многочисленных дверей выглядывали непричесанные женские головы.

— Он спит, спит, спит, — шептали они, и это «шпит, шпит, шпит» звучало как заклинание.

— Так что же вам нужно? — спросила женщина в халате.

— Зяму, — виновато повторил Слава. — Понимаете, мы только что приехали и нам просто некуда деваться, а товарищ Каплуновский…

— Вечно этот Каплуновский! Босяк, а не завхоз, никогда ничего не может обеспечить!

— Вы лучше скажите, — спросил он, — Зяма дома?

И снова изо всех дверей понеслось «шпит-шпит-шпит».

— Зямка! — закричал Слава. — Где ты там?!

— Можно в этом доме выспаться или нет? — услышал Слава из-за двери недовольный Зямкин голос. — Мама!

Но маме, увы, не дано было уберечь свое детище — Ознобишин и Ушаков протиснулись в комнату.

По-видимому, это была столовая, потому что широченную тахту, на которой возлежал товарищ Шульман, загораживал обеденный стол, на котором валялась разбросанная Зямина одежда.

Но больше всего Славу поразило голубое атласное одеяло, под которым изволил почивать товарищ Шульман!

Множество мыслей пронеслось у Славы в голове, и хотя Зямка закутался в одеяло по самую шею, оно обнажало истинную природу Шульмана. Революционер не имеет права спать под таким одеялом! Чего стоили речи Шульмана о классовой непримиримости в сравнении с атласным одеялом! Когда тысячи беспризорников ночуют в котлах…

Сердитое личико с вьющимися, как у барашка, черными волосами высунулось из-под одеяла и строго уставилось на вошедших:

— Это ты, Ознобишин?

Точно это мог быть кто-то другой!

Худенькая рука пошарила на стуле возле тахты и водрузила на костлявый нос неизменное металлическое пенсне. Шульман еще раз пытливо посмотрел на вошедших, соскочил с тахты, быстро натянул на худые волосатые ноги брюки, затянул ремень и, как римский патриций, величественным жестом запахнул на себе широкую, не по размеру толстовку.

В пенсне и толстовке он снова стал деловитым и непреклонным товарищем Шульманом.

— Здравствуйте, ребята, это хорошо, что вы сразу пришли ко мне, сейчас позавтракаем…

Он даже не обернулся к матери, дома его должны были понимать с полуслова.

Нет, нет, какой там завтрак! Они — завтракать, а ребята — ждать! Это не в их понятиях, все поровну: и завтраки, и ночевки на вокзалах, и дежурства на боевом посту!

Слава наскоро рассказал Шульману о том, как встретил их Каплуновский.

— Босяк! — пренебрежительно отозвался Шульман. — Ему только селедки делить, в таких делах он незаменим.

И Шульман тут же собрался в губкомол, обычаи того времени не позволяли им ни медлить, ни отделяться от товарищей.

— Мама, я пошел!

— А завтрак?

— Я должен!

Металлический язык того времени!

И не успел Шульман появиться в губкомоле, как Каплуновский тут же преобразился из ответственного дежурного в обыкновенного расторопного завхоза.

Приезжих поместили в бывшем епархиальном училище.

Кто не выспался, мог выспаться, а кто выспался, мог заняться делами.

Орловская губерния была исконно крестьянской, ее богатство — земля, торговала хлебом и пенькой, все население ее в прошлом делилось на тех, кто хлеб производил, и тех, кто хлеб продавал, поэтому из уездов на съезд понаехала преимущественно крестьянская молодежь, а город Орел представляла молодежь учащаяся, вчерашние гимназисты и реалисты.

Не успел Слава оглядеться, как его разыскал парень — копна рыжих волос, дерзкое лицо, отрывистая речь.

— Ознобишин? Из Малоархангельска? А я Рыжаков, из Ельца.

Елец единственный в губернии город, где существовала хоть какая-то промышленность, табачные фабрики и небольшой машиностроительный завод, поэтому Елец считался в губернии кузницей пролетарских кадров.

— Вам губкомол много помогает? — Слава пожал плечами, а Рыжаков продолжал: — Сыты мы ихними бумажками, менять их надо, как ты на это смотришь?

Слава смотрел положительно.

— Может, и надо, — согласился он. — Не знают они, почем пуд хлеба.

— А вот это ты ошибаешься, — возразил Рыжаков. — Очень хорошо знают, и купят, и продадут с выгодой, а вот каким трудом и потом хлеб добывается, им невдомек.

Они легко договорились — покомандовали гимназисты, и хватит, подлинные нужды молодежи от них ох как далеки! Говорунам из губкомола не приходилось ни вступать в борьбу с кулаками, ни собирать продразверстку, ни засевать солдаткам пустые поля.

Признанный трибун губкомола Кобяшев ораторствовать умел, и в его докладе в общем-то содержалось все, что нужно.

Отдал дань недавнему прошлому. Бессмертны подвиги комсомольцев в боях с полчищами Деникина. Голод и разруха не остановили движение трудящихся к победе. Ни кулацкие мятежи, ни эпидемии тифа не смогли нас сломить…

Взволнованно говорил о задачах, стоящих перед комсомолом. Восстановление разрушенного войной народного хозяйства. Активное участие в субботниках. Создание товариществ по совместной обработке земли. Пропаганда агротехнических приемов земледелия. Создание кружков ликбеза. Шефство над неграмотными. Культурно-просветительная работа в избах-читальнях и библиотеках. Подготовка кадров. Учеба на рабфаках…

Нет, ничто не было упущено, и ельчане, и малоархангельцы искренне аплодировали Кобяшеву.

А сам он, круглолицый, розовощекий, уверенный в себе, стоял на трибуне, снисходительно посматривал на сидящих перед ним мужичков и учил их уму-разуму.

Съезд катился по проторенной колее, а малоархангельцы и Рыжаков вкупе с ельчанами вели между собой переговоры, кого избрать и кого провалить при выборах губкомола.

И вдруг перед заключительным заседанием объявляют: члены и кандидаты партии — на заседание фракции!

Коммунистов собрали в обыкновенном классе с партами и школьной черной доской.

— Садитесь!

За учительским столиком — типичный гимназический учитель, только что не в вицмундире, с черной, аккуратно подстриженной бородкой, в черной тужурке, в черных брюках — Попов, заведующий агитпропом губкомпарта.

— Итак, товарищи, предстоит обсудить состав губернского комитета. Называйте кандидатов.