— Вот видишь, не только сам, но и другим читал контрреволюционные стихи.

— А что в них контрреволюционного?

— А это не нашего с тобой ума дело, я тебе уже сказал, что этот поэт расстрелян за контрреволюцию.

— Очень жаль.

— Тебе его жаль?

— Жаль, что поэты занимаются контрреволюцией.

— Это тоже не нашего ума дело.

Семин берет новый лист.

— А зачем тебе эта Оля дала книжку?

— Я уже сказал, мне понравились стихи…

— А она не просила тебя передать кому-нибудь эту книжку?

— Для чего?

Семин слегка отодвигается от стола и проникновенно смотрит в глаза Славе.

— Ты честно разговариваешь, Ознобишин?

— Да ты что?! — Слава вспыхивает. — Какие у тебя основания…

— Не ерепенься, не ерепенься, — останавливает его Семин. — Тебя тоже можно было бы привлечь, но Шабунин велел тебя не трогать.

Ах, так вот почему Семин беседует с ним так снисходительно, это Афанасий Петрович верит Славе, Афанасий Петрович, а не Семин…

— Значит, она никому не просила передать книжку?

— Нет.

— А теперь возьми ее и внимательно посмотри на обложку.

Слава смотрит… Нет, он не видит ничего, что могло бы привлечь его внимание.

— В каком году издана книжка?

— В тысяча девятьсот двадцать первом.

— Где?

А ведь не обратил внимания ни на дату, ни на место издания!

— Берлин.

— Вот то-то и оно-то! Как могла эта книжка попасть в Россию? Только через белогвардейцев. Откуда приехала твоя Оля? Соображаешь? Была в Крыму, где находились врангелевцы. Там ее и завербовали. Получила от них книжку, а зачем привезла — предстоит еще докопаться…

Перед Ознобишиным открывается бездна, Славе и самому уже не приходит в голову, что книжка к Оле попала из нейтральных рук или куплена в магазине…

— Вполне возможно, что она прибыла сюда с определенным заданием, — продолжает Семин. — Может быть, это шифр. Может быть, в стихах этих что-нибудь заключено…

— Что же ты собираешься делать? — робко спрашивает Слава.

Он уже верит Семину, уже не допускает иного толкования!

— Начнем следствие, заставим сознаться…

Слава уже забыл, что он только что возмущался тем, что Семин без спроса забрал у него книжку.

— А книжка?

Семин не спеша потянул книжку из его рук.

— Это же материал для следствия…

Он снисходительно смотрит на Славу.

— Что ж, можешь идти. Впредь тебе наука. Подписывай показания, и — никому ни слова.

Слава даже высказывает Семину свое удивление:

— Как это ты до всего докопался?

— А у нас, как в аптеке, точность и быстрота, — самодовольно констатирует Семин.

Растерянный Слава бредет в укомол.

— Созидающий башню сорвется, — вспоминается ему строка из книжки…

И как-то, сначала смутно, а потом все явственнее вспоминаются другие стихи, из-за которых у него тоже были неприятности.

Он помнит эти стихи. «Двенадцать». Поэма малознакомого Блока.

Он поссорился тогда со своими одноклассниками. Но не захотел им уступить и не уступил.

Казалось бы, какое отношение имее. Исус Христос к Революции? Однако же Слава почувствовал, что этого Христа гонит вперед ветер Победившей Революции!

А в стихах, о которых с ним говорил Семин, было что-то вычурное.

За эти стихи он не посмел вступить в бой. И правильно, что не посмел. Он даже рад, что избавился от этих стихов. Жаль только Олю, милую девушку, на которую обрушилась такая беда. Может быть, Семин тоже не хочет неприятностей Оле, а вынужден причинять…

А Семину не жаль ни Олю, ни Славу, он вообще никого не жалеет, Семин выполняет свой служебный долг.

На этот раз Ознобишина вызвал не Шабунин, а Кузнецов, Афанасий Петрович в отлучке, опять уехал в Куракинскую волость, не могут там угомониться эсеры, все время будоражат мужиков, едва не сорвали весенний сев, «чего, мол, зря сеять, все равно все отберут», и теперь мужики грозили неуплатой продналога: «Не уплатим, и баста, ныне отряд с винтовками против мужиков не пошлют, а пошлют, так у нас обрезы недалеко запрятаны». К тому же у местных эсеров сохранились связи с Москвой. Чуть где перегиб, сразу письмо, а то так и телеграмму в Москву, и оттуда строжайшее указание: «Не допускать, исправить, наказать виновников беззаконий». У всех еще в памяти тамбовское восстание, Антонов убит, а кулацкие шайки еще бродят в тамбовских лесах. Шабунин часто ездит в Куракино — Слава всегда удивляется этому человеку: как бы он ни был возмущен или разгневан, никогда не поднимет голоса, не пригрозит, говорит мягко, убедительно, даже ласково, этот наставник посерьезней Быстрова.

А что касается Кузнецова… Кузнецов резче, категоричнее, чем Шабунин, с Кузнецовым говоришь, и все время такое ощущение, точно он мысленно смотрит на часы. Впрочем, Слава и Кузнецова уважает, человек начитанный, справедливый, зря не накричит.

— Садись, Ознобишин, — скороговорочкой роняет Кузнецов и сразу же: — Что это там у вас происходит в Луковце?

А в Луковце, в Луковской волости, ничего не происходит, в том-то и беда, что ничего не происходит, совсем вяло движется работа, слабая организация…

О том и говорит Кузнецов:

— Что-то не слышно боевых голосов в Луковце, живут, как в девятнадцатом веке.

— Мы собираемся туда, — оправдывается Слава. — Примем меры, расшевелим…

— А удастся? — спрашивает Кузнецов. — Что-то я сомневаюсь!

— Почему же? — бодро возражает Слава. — Мы их расшевелим, сменим руководителей, найдем более инициативных…

— И опять ничего не получится. А ты не обращал внимания, что в Луковце повысилась смертность среди молодежи? Протасова знаешь?

— Это который был секретарем комсомольской ячейки в школе?

— Он самый.

— Так он уже утонул.

— А о Водицыне слышал?

— Нет.

— Вот то-то что нет. Был в Луковце такой комсомолец, не ахти какой активный, но честный парень, принципиальный…

— Почему был?

— А потому, что тоже умер. Врача не вызвали, поболел три дня и помер.

Слава не улавливает связи между этими случаями.