снабжались керосином через потребиловку, и волкомол получал керосин наравне с другими.

— Керосин в бачке, у Григория.

Сосняков сходил взглянуть и на керосин.

Он не спешил, а Слава, наоборот, торопился, все меньше времени оставалось у Славы на то, чтобы побыть с матерью, а надо было еще проститься с Петей, с Иваном Фомичом и даже с сестрами Тарховыми.

Однако и придирчивость Соснякова исчерпалась, отпустил он Славу:

— Ладно, иди прощайся со своей буржуазией.

Всех, кто занимался умственным трудом, Сосняков подозревал в буржуазности.

Забежал в исполком, распрощался с Дмитрием Фомичом, с Данилочкиным.

Данилочкин добродушно пошутил:

— Улетаешь-таки?

— А где Степан Кузьмич?

Дмитрий Фомич недовольно поморщился, точно у него заболел зуб.

— Ищи ветра в поле! Сами подчас ищем, узнаем, в Бахтеевке, пошлем, а он уже в Туровце…

Побаивался Слава встречи с Быстровым, вряд ли тот одобрит переезд в Малоархангельск.

Уходя, столкнулся в дверях с Иваном Фомичом.

— Уезжаю, Иван Фомич.

— Далеко?

— В Малоархангельск!

— А я возлагал на вас другие надежды…

— Мама тоже упрекает меня, — сказал Слава. — Но ведь должен кто-то работать?

— Мы все зависим не только от себя, — согласился Иван Фомич. — Но кое в чем и от себя. Впрочем, вас ведь не разубедишь!

Он все-таки заставлял задумываться, этот учитель!

Слава медленно побрел домой.

Его не покидало ощущение, что кого-то он все-таки забыл…

А тот, кого он забыл, сам напомнил о себе. Подойдя к дому, Слава услышал хриплый лай Бобки…

Вот кого он забыл!

Такой верный, такой хороший пес! Не со всеми хороший, но со Славой пес дружил, запомнил, как Слава спас его от белогвардейской пули.

Слава свернул в проулок. Бобка стоял, натянув цепь, увидев Славу, сразу затряс обрубком хвоста.

— Уезжаю, — сказал Слава. — Пришел проститься. Теперь не скоро увидимся…

Дорожный мамин сундук был выдвинут на середину комнаты.

Сундук этот, сделанный из просмоленной парусины и обтянутый внутри полосатым тиком, мама успела отправить в деревню с Федором Федоровичем еще до своего отъезда из Москвы и потом время от времени извлекала из него разные нужные и ненужные вещи.

Похоже, мама всплакнула.

— Значит, уезжаешь? — спросила она печально. — А Ивана Фомича ты видел?

Мама склонилась над сундуком.

— Рано ты покидаешь нас с Петей, — не удержалась, упрекнула она Славу, доставая откуда-то со дна сундука порыжевший кожаный портфель с ремнями и металлическими застежками.

— Возьми, — сказала она сыну. — Портфель твоего отца. Ты уходишь в большой мир. Раньше, чем я ожидала. Так будь таким же честным, как твой отец. Перед собой. Передо мной. Перед людьми, которым ты собираешься служить. Считай, это благословение твоего отца…

Все-таки мама заплакала, слезинки покатились по нежным маминым щекам, и такая немыслимая боль пронзила сердце Славы, что он не в силах был произнести перед матерью никакой клятвы, никакого обещания, даже просто сказать хоть какое-нибудь ласковое слово.

Покуда Ознобишин поднимался, Быстров стремительно катился под гору.

Только Славе некогда было оглядываться, наскоро сдав дела и толком не попрощавшись с матерью, он с немудреным своим скарбом и с отцовским портфелем в руках мчался в Малоархангельск.

А Шабунин тем временем торопился в Успенское. Они со Славой разминулись в пути, и Афанасий Петрович был доволен, что разминулись, ехал он в Успенское по неприятному делу — снимать с работы Быстрова.

Быстров еще воображал себя громовержцем, а мужики перестали бояться Быстрова. Хоть и божья гроза, да появился громоотвод. Степан Кузьмич с понятыми появлялся во дворе у какого-нибудь богатея, объявлял, что пришел с обыском, ан не тут-то было, хозяин не спешил отомкнуть замок на амбаре и ворота в хлев припирал колом, требовал присутствия милиции, требовал ордера на обыск, требовал составить протокол на предмет взлома и слома…

А Жильцов Василий Созонтыч, кулак из кулаков, когда к нему пришли, тот и вовсе припер изнутри ворота: не пущу, говорит, стреляйте, а не пущу, а ворвется кто — так прямо на вилы!

Пришлось отступить, и пока Быстров обсуждал в сельсовете, как справиться с Жильцовым, тот верхом на лошади слетал на станцию в Залегощь и отбил телеграмму в Москву, да не куда-нибудь там в Наркомпрод или Наркомзем, а самому Ленину: «Грабят!»

И что ж, двух суток не прошло, как в Успенское прикатил Шабунин.

Собрал коммунистов, всю волостную ячейку, и коротко и ясно:

— Уездный комитет партии отстраняет товарища Быстрова от обязанностей предволисполкома.

Вот и все, товарищ Быстров, не годитесь вы на сегодняшний момент бороться за интересы пролетарской революции!

— Прошу вас, товарищи, подумать, кого бы вы предложили на его место…

Коммунисты избрали Данилочкина. Он спокойно согласился стать председателем волисполкома.

— А вы, товарищ Быстров, приедете в субботу на заседание укомпарта, — сказал в заключение Шабунин. — Всем остальным товарищам передаю это как директиву уездного комитета партии, предлагаю еще и еще раз прочесть брошюру товарища Ленина о продналоге.

Вот он и вернулся на круги своя… Грустно на душе у Быстрова, но нет в этой грусти ни безнадежности, ни отчаяния. Он чувствует себя как подбитый орел. В Рагозине над ним, он замечал, потешаются, но не в открытую, исподтишка, и подбитый орел опасен, клюнет и выдерет клок мяса, лучше не дразнить, не связываться, но сам Быстров понимал, что он подбитая птица.

Где-то в душе еще теплилась надежда, что вернется, вернется обратно то великолепное время, когда не существовало никакой середины — красное или белое, красное или черное, — пролетарий, на коня! — и руби, коли, только не давай врагу никакой пощады!

А теперь не поймешь, кто друг и кто враг. Шабунин был верным другом, а вот поди ж ты, не кто другой, а Шабунин угрожает Быстрову исключением из партии.

— Что, я был плохим коммунистом?

— Хорошим.

— Не отдавал всего себя служению революции?

— Отдавал.

— Так чем же я теперь плох?

— Тем, что не умеешь смотреть в завтрашний день.

— Так в вашем завтрашнем дне я вижу, как буржуи возвращаются к власти.

— Потому тебе и нет места в нашем завтрашнем дне, что видишь ты в нем буржуев.

— А лавки? А нэпачи? А торговцы?

— Завтра их не будет.

— Воображаете, что они будут работать на революцию?

— Уже работают. Не хотят, а работают. Сами себе могилу копают.

— Как бы в эту могилу вам самим не попасть!

— Такие, как ты, кто мечется без пути, могут попасть.

— А кто знает путь?