— А почему, извиняюсь, раздавать будете вы? — поинтересовался рыжий еврей.

— А потому, что знаю порядок, — начальственно заметил мужчина.

— А почему с вами будет не семь, а шесть человек? — продолжал интересоваться рыжий еврей.

— А потому, что устанавливаю здесь порядок я.

— Я извиняюсь, но кто же вы такой?

— Начснаб. И вообще заткнись, если не хочешь получить леща.

— Чо такое леща? — попытался было возразить поборник справедливости, но так и не дождался ответа.

Начснаб разлил похлебку, оставив гущину на дне для себя.

Рыжий скорбно поглядел на миску.

— А тарелок здесь не полагается? — неуверенно спросил он. — Может быть, я не хочу есть из одной миски.

— Так дожидайся сервиза в цветочках, — сказал начснаб и сострадательно кивнул Славе. — Бери ложку, мальчик, не зевай, ешь.

Рыжий все-таки постучал в дверь.

Дежурный приоткрыл глазок.

— Будьте любезны… тарелку…

— Не полагается.

— Что значит не полагается? — взвизгнул рыжий. — Покажите мне такой закон, чтобы все ели с одного места?

Глазок захлопнулся.

Рыжий поиграл ложкой. Есть хотелось. С начснабом он еще согласился бы есть из одной миски, но рядом сидел тип с волдырем на губе.

— И разве это суп? — спросил рыжий. — Это же пойло…

Никто ему не ответил, все были заняты ужином, рыжий забеспокоился и, стараясь не глядеть на человека с волдырем, погрузил ложку в миску.

— Ну вот и напитались, — благодушно сказал начснаб, облизывая ложку и засовывая ее за голенище. — Теперь до утра.

— А что утром? — опять спросил рыжий. — Чай с хлебом?

— Какао с бубликами, — усмехнулся начснаб. — Отпустят вас, отпустят мальчика, а меня повезут в трибунал и приговорят к расстрелу.

Слава в ужасе поглядел на человека во френче, он лежал на нарах как ни в чем не бывало.

Рыжий почтительно коснулся его ноги.

— За что же это вас?

— За баранину, — лениво сказал начснаб. — Достаю баранину, распределяю, а как выйду на базар, они тут как тут…

— И вы думаете, вас за это…

Начснаб лениво пускал кольца табачного дыма.

— Тут и думать нечего, каждый раз одно и то же.

— То есть, извините, как это каждый раз?

— Да меня уже шесть раз расстреливали, — невозмутимо похвастался начснаб. — Подержат месяц и выпустят, сил моих больше нет, уволюсь после этого раза…

Постепенно арестанты угомонились.

Прикорнул и Слава возле начснаба, пока, задолго до рассвета, его не разбудил грохот раскрываемой двери.

Двое парней в штатских пальто и с винтовками через плечо ворвались в камеру.

— Это же смех! — закричал один из них, вглядываясь в Ознобишина. — Сейчас тебя выпустят, вот ордер…

Слава узнал Шифрина — да, это был тот самый Шифрин, с которым он год назад ездил в политотдел Тринадцатой армии.

Не успел Слава отозваться, как рыжего еврея точно сдуло с нар.

— Давид, — кинулся он к Шифрину. — Чтоб ты жил сто лет…

Шифрин точно не видел рыжебородого, он сразу же устремился к Ознобишину.

Обниматься при встрече даже после долгой разлуки было не в нравах того времени, Ознобишин и Шифрин обменялись небрежным рукопожатием, но глаза Шифрина потеплели, и он похлопал Ознобишина по плечу.

— Я сегодня дежурю по ЧОНу, — сообщил Шифрин. — Сообщают, среди всяких подозрительных личностей — комсомольский работник, только у него никаких документов…

Рыжий еврей возник из-за плеча Шифрина.

— Давид, а на меня ты взял ордер?

Шифрин покраснел.

— Папаша, вы таки ничего не понимаете!

— Чего не понимаю?

— Товарищ Ознобишин комсомольский работник, а вы…

— Так я не комсомольский работник, но тебе-то я кто — отец или не отец?

— Вы классовый враг, папаша, и я не имею права вас отпускать…

— Значит, для товарища у тебя есть права, а для родного отца…

— Папаша, вы — спекулянт.

— Хорошо, пусть будет по-твоему, отсижу до утра, но что будет с товаром?

— Товар передадут продкому, — холодно сказал Шифрин.

— Как, и хлеб?

— И хлеб.

— И фуражки?

— И фуражки.

— Это же разбой! — взвизгнул рыжий. — Давид!

Но Шифрин и Ознобишин находились уже за порогом камеры.

Ознобишина заставили расписаться, что у него нет никаких претензий, о чулках он даже не вспомнил, и приятели очутились на улице.

И вновь, как и тогда в поезде, при возвращении в Орел, Шифрин на мгновение замялся, но тут же преодолел смущение.

— Что же с тобой делать? Ночь… Придется идти ко мне.

Они зашагали по темным переулкам.

— Это твой отец? — спросил Ознобишин, вспомнив рыжебородого еврея.

— В них надо бросать бомбы, — сердито ответил Шифрин. — Его уже ничем не исправишь.

Остановились перед мрачным особняком.

Шифрин опять поколебался.

— Ты извини, — произнес он, — мы живем в подвале.

И только в квартире Шифрина Ознобишин начал кое-что понимать…

В двух полуподвальных комнатах ютилось — Ознобишин не пытался их сосчитать — такое множество детей и женщин, что каждый лишний человек стал бы здесь бременем.

— И все это твои? — удивился Ознобишин.

— Да, — сконфуженно признался Шифрин. — Братья, сестры, тетка, племянники отца…

И повсюду висели фуражки. Готовые и не готовые. Болванки, тульи, околыши, каркасы, козырьки, комнаты одновременно были и жильем и мастерской, и только сейчас Ознобишин заметил, как конфузит Шифрина эта обстановка.

— Будем спать? — спросил Шифрин, бросил на лавку пальто и торопливо погасил лампу, в темноте он чувствовал себя увереннее.

— Кого это ты привел, Давид? — спросил в темноте женский певучий голос.

— Товарища по партии, — ответил Шифрин и тут же строго сказал: — Спи, спи, поздно, люди давно уже