местные коммерсанты сворачивали торговлю. В стороне стояло несколько подвод. На них мерзли мужики с остатками картошки и пшена, привезенными в город вопреки существующим запретам. По булыжной мостовой неутомимо бродили неприметные пыльные личности, торговавшие махоркой, нитками, леденцами и мылом. Обрюзгший седой интеллигент молча держал на вытянутых руках два бронзовых подсвечника. Под навесами кустари продавали изделия своего труда — картузы, шапки, баретки и сапоги-недомерки. Две немолодые дамы склонились над загадочными лохмотьями.

Наконец Слава увидел женщину с чулками, тонкими дамскими чулками, и чулки эти сразу ему приглянулись. Он достал из кармана носки. «Вы не могли бы сменять?…» Слава мало верил, что сделка состоится, грубые шерстяные носки и тонкие дамские чулки! Он плохо знал рыночную конъюнктуру. Владелица чулок бросила беглый взгляд на носки и тут же, без дальних разговоров, схватила их, сунула за пазуху себе, протянув взамен — нет, не одну, а целых две пары чулок. Вероятно, она посчитала обмен достаточно удачным, потому что тут же исчезла.

Слава не успел еще представить себе радость Веры Васильевны, как мирное однообразие базарной жизни нарушил пронзительный переливчатый свист.

Мимо Славы пронеслась повозка. Огромный мужик изо всех сил нахлестывал вожжами пегую лошаденку, а с повозки во все стороны сыпался картофель. Следом за мужиком появилась другая повозка — баба с разинутым ртом и громадной медной кастрюлей на повозке. Невесть откуда прибежали две перепуганные курицы. Отовсюду доносились крики, брань и вопли.

Слава растерялся лишь на мгновение, он сразу сообразил, что на рынке облава.

Несколько милиционеров и красноармейцев из продотряда оцепили рынок и вылавливали спекулянтов.

Торговля продтоварами была запрещена, продуктами торговали из-под полы, а если кто из торговцев попадался, товар подлежал реквизиции, а самого торговца препровождали в тюрьму.

Вислоухий красноармеец остановил Славу.

— А вы чем торгуете, гражданин?

— Я не торгую. Я приехал в Орел за керосином.

— За каким керосином? Вы что, не знаете, что керосин нормированный продукт?

— Да я не сюда, я в совнархоз…

— А здесь что делаете?

— А просто так…

Красноармеец подозвал милиционера.

— Запутался парень…

— Чем торгуешь? — строго спросил милиционер.

— Я за керосином…

— Ты что, в кармане его, что ли, носишь? А ну, покажь карманы…

И, не ожидая ответа, полез к Славе в карман и вытащил одну пару чулок за другой.

— Твои?

— Мои.

— Значит, чулочки?

— Я для мамы.

— А мама где?

— В деревне.

— Документы есть?

— Документы на квартире.

— Да чего ты с ним, — перебил красноармеец. — Мама в деревне, документы на квартире, а сам чулочками промышляет…

Спустя минуту Слава стоял в толпе мешочников и спекулянтов, согнанных в тупик со всего базара, а еще через минуту шагал под конвоем к городской тюрьме.

В тюрьме Ознобишин пытался протестовать, но с ним, как и с другими, много не разговаривали.

— Утро вечера мудренее. Дождешься своего часа.

Просторное помещение, напоминающее сарай, нары вдоль стен, длинный стол и бочка для определенных надобностей.

Пришел дежурный, принялся всех переписывать.

— Фамилия, инициалы, за что задержан, что конфисковано…

Задерживали, должно быть, множество народа, потому что даже имя-отчество не спрашивали, ограничивались инициалами.

Спросили Ознобишина:

— Откуда взял чулки?

— Выменял.

— Будет врать-то. На что тебе чулки?

Большинство, видимо, попадало сюда не раз, были уверены, что через день-два выпустят, а весь интерес сводился к одному — отберут или не отберут взятые при аресте продукты.

Бушевать вздумал только один рыжебородый торговец.

— Господин начальник!

— Товарищ начальник.

— Будьте себе товарищ… Я не возражаю, но при чем тут мои шапки? Сахар — да, крупа — да, картофель — да, но в каком законе запрещено продавать головные уборы? За что меня забрали?

— А хлеб?

— Что — хлеб? Я же не могу есть свои шапки.

— Две буханки.

— Ну что — две буханки? Я же не собирался съесть их сразу?

— Хлеб не разрешено ни продавать, ни покупать.

— У меня сын ответственный работник, должен он питаться?

— Разберемся…

Слава понятия не имел о тюрьме и вот теперь сам угодил… Верно говорят: от сумы да от тюрьмы не отказывайся. Главное, было б из-за чего! Поехал за керосином для изб-читален, сходил на базар купить маме подарок, и вот нате, доказывай, что ты не спекулянт. Впрочем, сомнений в том, что ему недолго тут находиться, у Славы не было.

Громадная комната, сводчатый потолок такой тяжелой кладки, что его не проломить никакими кувалдами, цементный зашарканный пол. Деревянные нары вдоль стен, длинный стол, две скамейки. На окнах решетки. Лампочка под жестяным абажуром.

И люди под стать этой унылой камере. Не отличишь друг от друга. Подавленные, упорно отрицающие за собой любую вину.

Привлек было к себе внимание рыжий еврей, но опять же не тем, что чем-то отличался от завсегдатаев базара, а тем, что был крикливее других.

Дежурный переписал всех в тетрадь, приказал «сидеть потише», сказал, что утром со всеми разберутся, и ушел, погремев за дверью замком.

Арестанты принялись располагаться на нарах. Появились карты, составились партии в подкидного дурака. Иные принялись обсуждать конъюнктуру завтрашнего рынка, другие передавали соседям всякие семейные новости, здесь многие были знакомы между собой.

Камера оживилась с приближением ужина, двое надзирателей внесли бачок, несколько глиняных мисок и множество деревянных ложек.

— Садитесь вечерять, коммерсанты, — сказал дежурный. — Но чтобы без шума…

К бачку подошел мужчина во френче, задумчиво поболтал в банке черпаком, пренебрежительно произнес:

— Пшенка!

Он быстро пересчитал обитателей камеры.

— Становись! — раздалась его команда. — Сорок семь, шесть мисок, по восемь человек на миску, и со мной шесть человек…