— Тогда возьмите мою. Придется моему шоферу выпить в баре на несколько аперитивов меньше, вот и все… Дайте малышу костюм, пусть подберет себе по росту…

И она вышла, когда я уже собрался мысленно ее благодарить. Мы остались с ассистентом вдвоем. Похоже, он не слишком на меня злился. Просто пожал плечами, слегка ухмыльнувшись; за такую гримасу, будь она положена по роли, его прогнали бы со сцены.

Написав требование для костюмера, он протянул мне бумажку со словами:

— Разбирайся сам с ее шофером, найдешь его в баре.

Неожиданное «тыканье» звучало вполне по-дружески.

— У этой женщины есть сердце, а? — пробормотал он.

— Да уж, она может даже поделиться с бессердечными!

Я должен был участвовать в съемках всего два дня, но в кино всегда случается что-нибудь непредвиденное. В последнюю минуту график съемок весь переиначили, и я, прежде чем начал сниматься, провел в студии четыре дня. Четыре дня, за каждый из которых я, как порядочный, получил свой установленный профсоюзом минимум.

Получив свои денежки в конце первого дня, целиком заполненного бездельем, я тут же заказал в ресторане на студии хороший кусок свинины. Кухня здесь превосходная. Затем отправился пешком до Жуанвиля покупать цветы. Ничего более оригинального, чтобы отблагодарить Люсию Меррер за ее доброту, я придумать не смог. Я выбрал букет роз, хотя, учитывая время года, это была чрезмерная роскошь. Но дарить актрисам гвоздики нельзя — плохая примета. В этом мире фальши все жутко суеверны.

Я вернулся автобусом на студию и спросил, где находится уборная Люсии. Я думал, Люсия на просмотре текущего материала и потому растерялся, увидев ее лежащей в комнате на диване. На ней был тонкий, как паутина, пеньюар, который давал возможность познакомиться с ней получше. Она читала свой сценарий, держа очки перед глазами. Хотя она была в помещении одна, кокетство не позволяло ей нацепить их на нос.

Она с досадой взглянула на меня, недовольная внезапным вторжением. Потом, видимо, меня узнав, отложила толстую, скрепленную металлической спиралью тетрадь. Любезная улыбка оживила ее красивое подвижное лицо. Это лицо было словно некий экран, на котором могли возникнуть тысячи неожиданных «крупных планов».

— А, вот и мой гвардеец!

Я вошел. Неловким жестом показал свои цветы и положил их на туалетный столик, опрокинув при этом добрых полдюжины разных флакончиков.

— Если вы позволите, мадам…

— Очень мило, малыш… В нашем ремесле благодарность — явление редкое…

Похоже, она была искренне рада. Встала, взяла со столика мой букет. И тут только я заметил огромные корзины цветов, которыми была заставлена ее уборная. По сравнению с этими величественными сооружениями из дорогих цветов, мой букет выглядел так, словно его привезли из-за города на электричке.

— Закройте дверь… Я страшная мерзлячка.

Я закрыл дверь, раздумывая при этом, что имела в виду актриса и не следовало ли мне закрыть дверь снаружи, а не изнутри. И все-таки остался в маленькой душной комнатке, где от многочисленных собранных в ней цветов исходил приторный запах оранжереи.

— Как вас зовут?

— Морис Теллан…

— И вы хотите стать актером?

Вопрос меня оскорбил. Я не хотел стать актером: я и был актером. О, разумеется, пока неизвестным, но все-таки хорошим.

— У вас уже есть какие-нибудь работы?

— Несколько крошечных ролей в кино и интересная роль в «Лунатиках».

— Сколько вам лет?

— Восемнадцать…

— Вы учились у Симона?

— Нет, в Тулузской школе…

Она рассмеялась.

— Какой вы смешной! Знаете, из вас получился бы чудесный «Великий Мон»…

Я знал, что могу «чудесно» сыграть множество «чудесных» персонажей.

— Только надо спешить, — вздохнул я.

— Почему?

— Пока я еще достаточно молод…

Она снова засмеялась.

— Достаточно молод! Говорить так в восемнадцать-то лет…

Мне все не верилось в свое счастье. Я, никому не известный парень из провинции, чью шею еще украшают юношеские прыщи, и вдруг — в артистической уборной самой Люсии Меррер. И спокойно беседую с ней… Я уже обдумывал, в каких восторженных выражениях напишу об этом событии матери.

Внезапно лицо Люсии стало строгим, почти торжественным.

— Быть может, вы станете великим актером, Морис…

Она назвала меня Морисом! И сразу же высказанное предположение приобрело силу пророчества.

Все это время я стоял перед ней как истукан, а она продолжала говорить со мной, нюхая мои розы.

— Кого вы хотели бы сыграть, Морис?

Должно быть, журналисты задавали ей такого рода дурацкие вопросы, а теперь она, наверное, хотела озадачить меня.

— Адама, — слегка подумав, решился я.

Ее тихий смех ласкал слух.

— Любопытный ответ. И почему же вы бы хотели быть Адамом?

— Потому что Адам еще не знал, что существует смерть.

Лицо Люсии омрачилось.

— Значит, вы тоже думаете об «этом»?

— И немало…

— В вашем возрасте!

— Дело не в возрасте, а в склонности… Осознаешь или нет!

— Скажи-ка, а вы не глупы, мой мальчик…

Опять этот проклятый румянец, с которым я не могу справиться, от которого горит лицо. Я едва не обжегся, прикоснувшись пальцами к вискам.

Она выдернула из моего букета одну розу — красный чуть распустившийся бутон — и протянула мне.

— Возьмите, хочу отплатить вам… Если любите сувениры, можете засушить его в книге…

Я схватил цветок. Для меня он вдруг перестал быть простой розой за восемьдесят франков. Не знаю даже, попрощался ли я, уходя, но долго еще вспоминал ее странную, чуть грустную улыбку.

Розовый бутон, который я с благоговением сжимал в руке, был похож на эту улыбку.

В последующие три дня я видел Люсию лишь мельком во дворе киностудии или в баре. Каждый раз она была в обществе разных известных личностей, и это отбивало у меня всякую охоту подходить к ней.