души. В некоторых случаях оба эти состояния наступают почти одновременно, и тогда грусть и восторг смешиваются в одно таинственное волнение.

— Я едва ли понимаю вас, — сказала Фиби.

— Немудрено, — ответил Холгрейв, смеясь, — это потому, что я высказал вам тайну, которую сам только осознал. Сохраните ее в памяти, однако, и, когда мои слова станут вам ясны, вспомните об этой лунной картине.

— Уже все небо озарено лунным светом, — пробормотала Фиби. — Я должна возвратиться в дом. Кузина Гепзиба не слишком сильна в арифметике, и мне надо помочь ей свести счеты.

Но Холгрейв удержал ее еще ненадолго.

— Мисс Гепзиба сказала мне, что через несколько дней вы вернетесь в деревню.

— Да, но только на короткое время, — ответила Фиби. — Потому что я этот дом считаю теперь своим. Я еду устроить кое-какие дела и проститься не так поспешно, как в первый раз, с матерью и друзьями. Приятно жить там, где мы нужны, а я думаю, что здесь я и желанная, и полезная гостья.

— Вы совершенно можете быть в этом уверены, вы и сами не понимаете, до какой степени вы здесь необходимы, — подтвердил художник. — Благословение Божие нисходит на этот дом вместе с вами и оставит его, как только вы переступите через его порог. Мисс Гепзиба совершенно отдалилась от общества и как бы умерла заживо, хоть она и стоит за конторкой, хмурясь на весь свет. Ваш бедный кузен Клиффорд — тоже усопший и давно погребенный человек. Я нисколько не удивился бы, если бы он в одно прекрасное утро после вашего отъезда рухнул на землю и превратился в кучу праха. Они оба существуют благодаря вам.

— Мне было бы очень грустно так думать, — ответила Фиби. — Но это правда, что мне удается дать им то, в чем они нуждаются; я питаю к ним какое-то странное материнское чувство, над которым, надеюсь, вы не будете смеяться. Позвольте мне говорить с вами откровенно, мистер Холгрейв: мне иногда очень хочется знать, желаете ли вы им добра или зла.

— Без сомнения, я принимаю участие в этой старой, подавленной бедностью леди и в этом униженном, сокрушенном страданиями джентльмене — этом, так сказать, неудавшемся любителе прекрасного; я нежно интересуюсь этими старыми, беспомощными детьми. Но вы и понятия не имеете, как мое сердце не похоже на ваше. В отношении к этим людям я не чувствую побуждения ни помогать им, ни препятствовать; мне хочется только смотреть на них, анализировать их поступки и постигать драму, которая почти в течение двухсот лет совершалась в этом месте. Глядя на них, я получаю нравственное наслаждение, чтобы с ними ни произошло. Во мне живет убеждение, что конец драмы близок. Но, хотя Провидение посылает вас сюда для помощи, а меня только в качестве случайного наблюдателя, я, однако же, готов оказать этим несчастным существам любую посильную помощь.

— Я желала бы, чтобы вы изъяснялись проще, — произнесла Фиби смущенно и недовольно. — И еще сильнее желала бы, чтобы ваши чувства были более человеческими. Как можно видеть людей в несчастье и не желать успокоить и утешить их? Вы говорите так, как будто этот старый дом — театр, и, по-видимому, смотрите на бедствия Гепзибы и Клиффорда и на бедствия предшествовавших им поколений как на трагедию, которую у нас в деревне разыгрывали в трактирной зале, только здешняя трагедия в ваших глазах играется как будто исключительно ради забавы. Это мне не нравится. Представление стоит актерам слишком дорого, а зрители слишком несимпатичны.

— Вы чересчур строги ко мне, — сказал Холгрейв, но вынужден был согласиться с тем, что в этом набросанном девушкой эскизе много истины.

— И потом, — продолжала Фиби, — что вы хотите сказать этими словами — «конец драмы близок»? Разве какое-нибудь новое горе угрожает моим бедным родственникам? Если вам это известно, то сообщите мне, и я не оставлю их.

— Простите меня, Фиби! — сказал художник, протягивая ей руку, на что она вынуждена была ответить тем же. — Я немножко загадочен, признаюсь. В моей натуре есть черты, которые в старые добрые времена привели бы меня на Висельный холм. Поверьте мне, что если бы я знал тайну, полезную для ваших друзей — которые и для меня тоже друзья, — то открыл бы вам ее до вашего отъезда. Но я ничего подобного не знаю.

— У вас, однако ж, есть какая-то тайна! — сказала Фиби.

— Никакой, кроме моей собственной, — ответил Холгрейв. — Правда, я вижу, что судья Пинчон постоянно следит за Клиффордом, несчастью которого он во многом способствовал, но его намерения остаются для меня загадкой. Он решительный и неумолимый человек, настоящий инквизитор, и если бы только находил какую-нибудь выгоду в том, чтобы причинить Клиффорду вред, то без колебаний разобрал бы его по суставам. Но судья Пинчон — богач, сильный и влиятельный человек; на что ему надеяться или чего бояться со стороны полоумного, полумертвого Клиффорда?

— Вы, однако же, говорили так, будто ему угрожает какое-то новое бедствие, — настаивала на своем Фиби.

— Это потому, что я болен, — сказал художник. — В моем уме есть своя язвинка, как и во всяком, кроме вашего. Сверх того, мне кажется столь странным, что я живу в этом старом доме и тружусь в этом старом саду! Почему-то я не могу удержаться от мысли, что судьба определила пятый акт для здешней драмы.

— Вот опять! — вскрикнула Фиби с негодованием, потому что она по природе своей была враждебна таинственности, как солнечный свет темноте. — Вы смущаете меня больше чем когда-либо.

— Так расстанемся же друзьями, — сказал Холгрейв, пожимая ей руку. — Или если не друзьями, то разойдемся прежде, чем вы окончательно меня возненавидите, — вы, которая любит всех остальных людей!

— Прощайте же, — произнесла Фиби. — Не думаю, что буду сердиться на вас долго, и мне было бы очень жаль, если бы вы так считали. Кузина Гепзиба уже с четверть часа стоит в двери и ждет меня. Спокойной ночи и прощайте!

На другое утро Фиби, в своей соломенной шляпке, с шалью на одной руке и с небольшим дорожным мешком в другой, прощалась с Гепзибой и Клиффордом. Она готова была отправиться на железную дорогу и занять место в поезде, который увезет ее миль за двенадцать, в ее родную деревню. Глаза Фиби были полны слез, а на устах играла прощальная улыбка. Она удивлялась, как вышло, что, прожив несколько недель в этом старом доме, она так привязалась к нему? Как удалось Гепзибе, угрюмой, молчаливой и неспособной ответить на ее чувства, внушить ей столько любви к себе? Каким образом Клиффорд, в своем нравственном разрушении, с тайной лежавшего на нем преступления, — как он преобразился для нее в простодушного ребенка, за которым она считала себя обязанной присматривать, о котором она должна была заботиться в минуты его бессознательного состояния? Куда бы она ни взглянула, к чему бы ни прикоснулась рукой, каждый предмет отвечал ее душе, как будто в нем билось живое сердце.

Девушка посмотрела из окна в сад и почувствовала скорее сожаление, что оставляет этот кусок чернозема, покрытый древними растениями, нежели радость, что опять увидит свои сосновые леса и зеленеющие луга. Она позвала Горлозвона, обеих его куриц и цыпленка и бросила им горсть крошек, оставшихся на столе после завтрака. Куры поспешно склевали их, а цыпленок распустил свои крылья, взлетел к Фиби на окно и, глядя ей в глаза, выразил свои чувства чириканьем. Фиби попросила его быть в ее отсутствие добрым цыпленком и обещала привезти ему небольшой мешочек гречихи.

— Ах, Фиби! — сказала Гепзиба. — Ты уже не весела так, как в то время, когда только приехала ко мне! Тогда смех словно сам собой у тебя вырывался, а теперь ты смеешься будто через силу… Хорошо, что ты едешь подышать родным воздухом. Здесь все слишком тяжело действует на тебя. Дом наш слишком мрачен и пуст, в лавочке уйма забот, а из меня никудышная собеседница. Милый Клиффорд был единственной твоей отрадой.

— Подойдите сюда, Фиби! — вскрикнул вдруг ее кузен Клиффорд, который говорил очень мало в это утро. — Ближе, ближе… и посмотрите на меня.

Фиби оперлась руками на ручки его кресла и наклонилась к нему так, что могла видеть его лицо как нельзя лучше. Возможно, волнение при мысли о предстоявшей ему разлуке оживило в некоторой степени его ослабевшие способности — только Фиби почувствовала, что он проникает своим взглядом прямо в ее сердце. Минуту назад она не знала за собой ничего, что желала бы от него скрыть, теперь он как будто пробудил в ней воспоминания о чем-то тайном, и она готова была потупить глаза перед Клиффордом. Лицо