— Я намерен увидеть Клиффорда, прежде чем выйду из этого дома, — продолжал судья. — Перестаньте вести себя как помешанная, Гепзиба! Я единственный его друг. Неужели вы так слепы, что не видите, что без моего согласия, без моих стараний, без моего политического и личного влияния Клиффорд никогда не был бы — как вы это называете — свободным? Неужели вы считаете его освобождение из тюрьмы торжеством надо мной? Вовсе нет, добрая моя кузина, вовсе нет, ни в коем случае! Это было исполнением давнишнего моего намерения. Я вернул ему свободу!

— Вы! — воскликнула Гепзиба. — Я никогда этому не поверю! Он обязан вам только своим заключением в темнице, а своей свободой — Провидению Божию!

— Я вернул ему свободу! — повторил судья Пинчон с величайшим спокойствием. — И я явился сюда решить, должен ли он продолжать ею пользоваться. Это будет зависеть от него самого. Вот для чего я хочу его видеть.

— Никогда! Это сведет его с ума! — воскликнула Гепзиба, но уже с нерешимостью, достаточно заметной для проницательных глаз судьи, потому что, не веря в доброту его намерений, она не знала, что опаснее — уступить или сопротивляться. — И зачем вам видеть этого жалкого, разбитого человека, скрывающегося от людей, которые не любят его?

— Он увидит во мне достаточно любви, если только он в ней нуждается! — сказал судья с испытанной уверенностью в благосклонности своего взгляда. — Но, кузина Гепзиба, вы признаетесь в важном обстоятельстве и как раз кстати. Выслушайте же меня: я хочу прямо объяснить вам причины, заставляющие меня настаивать на этом свидании. Тридцать лет тому назад, после смерти нашего дяди Джеффри, оказалось — я не знаю, обратили ли вы внимание ни это обстоятельство, — оказалось, что имущества у него было гораздо меньше, чем полагали. Он слыл чрезвычайно богатым человеком. Никто не сомневался в том, что он принадлежал к числу первых капиталистов своего времени. Но одной из его странностей — если не глупостей — было желание скрывать настоящий размер своего состояния посредством заграничных банковских билетов, может быть, даже написанных не на его имя, и разными другими средствами, хорошо известными капиталистам, но о которых нет надобности теперь распространяться. По духовному завещанию дяди Джеффри, как вы знаете, все его имущество перешло ко мне, с единственным исключением — чтобы вам был предоставлен в пожизненное владение этот старый дом и небольшой участок земли, относящийся к нему.

— Неужели вы хотите лишить нас и этого? — перебила его Гепзиба, не в силах подавить горький упрек. — Так вот цена, за которую вы готовы перестать преследовать бедного Клиффорда?

— Разумеется, нет, милая моя кузина, — ответил судья с улыбкой. — Да вы и сами должны отдать мне справедливость в том, что я постоянно выражал свою готовность удвоить или утроить ваши средства, если только вы решитесь принять этот знак любви от вашего родственника. Нет-нет! Дело вот в чем. Из несомненно огромного состояния моего дяди, как я вам сказал, не осталось после его смерти и половины — куда там, даже трети, как я после убедился. Теперь я имею основательные причины полагать, что брат ваш, Клиффорд, может дать мне ключ к остальному…

— Клиффорд!.. Клиффорд знает о скрытом богатстве? — вскрикнула старая леди, пораженная нелепостью этой идеи. — Но это невозможно! Вы заблуждаетесь!

— Это так же верно, как и то, что я стою на этом месте, — сказал судья Пинчон, ударив своей тростью с золотым набалдашником в пол. — Клиффорд сам говорил мне об этом!

— Нет, быть не может! — недоверчиво покачала головой Гепзиба. — Это вам пригрезилось, кузен Джеффри.

— Я не принадлежу к разряду людей, которые видят грезы, — сказал судья спокойно. — За несколько месяцев перед смертью моего дяди Клиффорд хвастал мне, что он владеет тайной о несметном богатстве. Так он хотел подшутить надо мной и подстрекнуть мое любопытство. Я это хорошо понимаю. Но, припоминая некоторые обстоятельства нашего разговора, я снова и снова убеждаюсь, что в его словах была истина. Теперь, если угодно Клиффорду — а ему должно быть угодно — он сообщит мне, где найти список, документы или другие признаки, в какой бы форме они ни существовали, по которым можно было бы отыскать потерянное богатство дяди Джеффри. Он знает тайну. Он не напрасно хвастал.

— Но зачем было Клиффорду скрывать ее так долго? — спросила Гепзиба.

— Он относился ко мне как к своему врагу, — ответил судья. — Он считал меня виновником постигшего его ужасного бедствия. Поэтому невероятно было, чтобы он объявил мне в тюрьме тайну, которая возвела бы меня еще выше по ступеням благоденствия. Но теперь наступило, наконец, время, когда он должен открыть мне этот секрет.

— А если он не захочет? — спросила Гепзиба. — Или если — как я уверена — он совсем ничего не знает об исчезнувшем богатстве?

— Милая моя кузина, — сказал судья Пинчон с тем спокойствием, которое в нем было ужаснее исступления, — с тех пор как вернулся ваш брат, я принимал особые предосторожности (вполне естественные для близкого родственника, который должен опекать человека в таком положении). Я постоянно наблюдал за его поведением и привычками. Соседи ваши были свидетелями того, что происходило в саду. Мясник, пекарь, продавец рыбы, некоторые из покупателей вашей лавочки и многие старые богомолки сообщали мне разные тайны из вашей домашней жизни. Еще больший круг людей — и сам я в том числе — может рассказать о его дурачествах в полуциркульном окне. Сотни людей видели его неделю или две назад, готового броситься на мостовую. Из всех этих показаний я вывожу заключение — с отвращением и глубокой грустью, конечно, — что несчастья Клиффорда подействовали на его рассудок, и без того никогда не отличавшийся силой, и он не может безопасно жить на свободе. Следовательно, вы и сами понимаете, что — впрочем, это будет зависеть от того, какое я приму решение на этот счет, — что его ожидает заключение, может быть, на весь остаток его жизни, в публичном приюте для людей, находящихся в таком же состоянии.

— Не может быть, чтобы у вас был такой умысел! — вскрикнула Гепзиба.

— Если мой кузен Клиффорд, — продолжал Пинчон, — просто от злости и ненависти к человеку, чьи интересы должны быть для него дороги, — а уже одна эта страсть говорит об умственном недуге, — так вот, если он откажется сообщить мне столь важное для меня сведение, которым он, без сомнения, обладает, то мне достаточно будет самого ничтожного свидетельства, чтобы убедиться в его помешательстве. А вы, кузина Гепзиба, знаете меня настолько хорошо, что не можете сомневаться в моей решимости.

— О, Джеффри, кузен Джеффри! — воскликнула Гепзиба с горечью и ужасом. — Вы сами больны умом, а не Клиффорд! Вы позабыли, что ваша мать была женщиной! Что у вас были сестры, братья и дети! Вы позабыли, что между человеком и человеком существует привязанность, что один человек испытывает жалость к другому в этом горестном мире! Иначе как бы вы могли подумать о таком поступке? Вы уже не молоды, кузен Джеффри! Вы — старик! У вас волосы уже поседели! Сколько же лет надеетесь вы еще жить? Неужели вам недостаточно богатства на это недолгое время? Неужели вы думаете, что вам придется голодать? Неужели вы будете нуждаться в одежде или в крыше над головой? О, даже с половиной того, чем вы владеете, вы можете пресытиться роскошными яствами и винами, построить дом вдвое великолепнее того, в котором вы теперь живете, — и все-таки оставите своему единственному сыну такое богатство, что он будет благословлять судьбу. Зачем же вам совершать это жестокое, страшно жестокое дело? Такое безумное дело, что я даже не знаю, называть ли его злодейством!

— Образумься, Гепзиба, ради самого неба! — воскликнул судья с нетерпением, свойственным рассудительному человеку, который услышал полную нелепость. — Я объявил тебе о своем намерении. Я не собираюсь менять решение. Клиффорд должен открыть мне тайну, или я исполню задуманное. Пускай же он решается немедленно, потому что у меня сегодня еще много дел.

— Клиффорд не знает никакой тайны! — ответила Гепзиба. — И Господь не допустит, чтобы вы исполнили ваш умысел.

— Посмотрим, — сказал непоколебимый судья. — А пока решайтесь, что вам делать: позвать ли Клиффорда и устроить свидание между двумя родственниками или вынудить меня прибегнуть к более суровым мерам, от которых я бы с радостью отказался, если бы только совесть моя была спокойна. Но ответственность за это перед Богом падет на вас.

— Вы сильнее меня, — сказала Гепзиба после краткого размышления. — И ваша сила безжалостна. Клиффорд сегодня болен, а свидание, которого вы добиваетесь, расстроит его еще больше. Несмотря на это, зная вас очень хорошо, я предоставлю вам возможность самому убедиться в том, что ему не известна