говорят, на его лице мелькнула улыбка. — Часто слышал от отца“. — „Это право, — продолжал мистер Пинчон, помолчав с минуту, как будто размышляя, что могла означать улыбка плотника, — это право было уже почти признано перед смертью моего дедушки. Люди, знакомые с ним близко, знали, что полковник Пинчон был человеком практичным и не обольщал себя безосновательными надеждами; он не стал бы браться за осуществление плана, который невозможно было бы исполнить. Поэтому надо полагать, что у него были основания, не известные его наследникам, добиваться с такой уверенностью успеха в своем притязании на восточные земли. Словом, я уверен — и мои советники-юристы соглашаются с моим мнением, подтверждаемым в некоторой степени и нашими фамильными преданиями, — я уверен, что мой дед владел каким-то актом, необходимым для решения дела, но этот акт исчез“. — „Весьма вероятно, — сказал Мэтью Моул, и опять, говорят, на лице его мелькнула мрачная улыбка. — Но что общего имеет простой плотник с великими делами дома Пинчонов?“ — „Может быть, и ничего, — ответил мистер Пинчон. — А может быть, и много общего!“
Тут они долго толковали между собой о предмете, интересовавшем владельца Дома с семью шпилями. Народное предание уверяет (хотя мистер Пинчон с некоторым затруднением говорил об этих, по-видимому, столь нелепых рассказах), что будто бы между родом Моула и этими обширными, недоступными еще для Пинчонов восточными землями существовала какая-то взаимосвязь. Говорили, что старый колдун, несмотря на то, что был повешен, в борьбе своей с полковником Пинчоном взял над ним верх, потому как взамен одного или двух акров земли захватил в свои руки право на восточные земли. Одна очень старая женщина, умершая недавно, часто во время вечерних посиделок употребляла метафорическое выражение, что, дескать, обширные территории земель Пинчонов похоронены в могиле Моула, хотя эта могила занимала всего лишь маленький уголок между двух скал, у вершины Висельного холма. Кроме того, когда юристы разыскивали потерянный документ, в народе начали толковать, что этот документ найдут только в руке погребенного колдуна. Этой нелепости проницательные юристы придали такую важность (впрочем, мистер Пинчон не сообщил об этом плотнику), что решились раскопать потихоньку могилу старого Моула, но ничего не было обнаружено, увидели только, что правой руки у скелета вовсе нет.
Однако же в народе ходили толки — впрочем, сомнительные и неопределенные — об участии в пропаже документа сына колдуна Моула, отца молодого плотника. Сам мистер Пинчон мог подтвердить их отчасти. Он был в то время еще ребенком, однако помнил, или ему казалось, что он помнит, как отец Мэтью Моула, в день смерти полковника, что-то чинил в той самой комнате, где он теперь разговаривал с плотником. Пинчон даже ясно припоминал, что некоторые бумаги, принадлежавшие полковнику, были разбросаны в то время по столу.
Мэтью Моул понял высказанное мистером Пинчоном подозрение. „Отец мой, — сказал он, но все с той же загадочной мрачной улыбкой на лице, — был человеком честным! Он не унес бы ни одной из этих бумаг, если бы и мог этим вернуть себе потерянные права!“ — „Я не стану с тобой спорить, — заметил воспитанный за границей мистер Пинчон с надменным спокойствием. — Но джентльмен, желая иметь дело с человеком твоего звания и образованности, должен наперед понимать, стоит ли цель средств. В настоящем случае она того стоит“.
С этими словами он стал предлагать плотнику значительные суммы денег, если тот соблаговолит дать ему какие-нибудь объяснения, которые помогут отыскать документ о восточных землях. Мэтью Моул долго, говорят, слушал равнодушно эти предложения, но наконец как-то странно засмеялся и спросил, согласится ли мистер Пинчон отдать ему за этот столь важный документ землю, принадлежавшую старому колдуну, вместе со стоявшим на ней теперь Домом с семью шпилями.
Здесь предание, которого я придерживаюсь в своем рассказе, говорит о весьма странном поведении портрета полковника Пинчона. Портрет этот, по общему мнению, был так тесно связан с судьбой дома и таким магическим образом прикреплен к стене, что если бы его сняли, то в ту же самую минуту все здание рухнуло бы и превратилось в кучу пыльных развалин. В течение всего предшествовавшего разговора между мистером Пинчоном и плотником портрет хмурился, сжимал кулаки и подавал другие подобные знаки чрезвычайного раздражения, не обращая на себя внимания ни одного из собеседников. Наконец, при дерзком предложении Мэтью Моула уступить ему Дом с семью шпилями, он якобы потерял всякое терпение и выразил явную готовность выскочить из рамы.
„Отдать дом! — воскликнул мистер Пинчон, в изумлении от такого предложения. — Если бы я это сделал, то мой дед не лежал бы спокойно в своем гробу!“ — „Да он и без того не лежит, если правду толкуют в народе, — спокойно заметил плотник. — Но это дело касается больше его внука, чем Мэтью Моула. Других условий у меня нет“.
Хотя мистер Пинчон находил сперва невозможным согласиться на предложение Моула, однако, подумав с минуту, согласился с тем, что его стоит по крайней мере рассмотреть. Сам он не питал особенной привязанности к дому, и проведенное здесь детство не было для него сопряжено с приятными воспоминаниями. Напротив, по истечении тридцати семи лет присутствие его покойного деда все еще как будто омрачало стены дома, как в то утро, когда он, будучи мальчиком, с ужасом увидел мертвого старика, сидевшего в кресле с нахмуренным лицом. Сверх того, долгое пребывание мистера Пинчона в иностранных государствах, знакомство со многими наследственными замками и палатами в Англии и с мраморными итальянскими дворцами заставили его с пренебрежением относиться к Дому с семью шпилями. Этот дом совершенно не соответствовал образу жизни, какой должен был вести мистер Пинчон, особенно после того, как он получит права на новые земли. Его управитель еще мог снизойти до того, чтобы здесь поселиться, но ни в коем случае не сам владелец огромного имения. Он намерен был в случае успеха вернуться в Англию; по правде сказать, он вообще не решился бы жить в Доме с семью шпилями, если бы его собственное состояние и состояние его покойной жены не начали истощаться. Удайся тяжба о восточных землях, доведенная некогда почти до окончательной победы, тогда владения мистера Пинчона сравнялись бы с каким-нибудь графством и дали бы ему право ходатайствовать об этом титуле. Лорд Пинчон! Или граф Вальдо!
Словом, когда мистер Пинчон обдумал это дело, условия плотника показались ему такими скромными, что он едва мог удержаться от смеха. Ему стало даже стыдно при мысли о столь умеренной награде за огромную услугу, которую ему брались оказать. „Хорошо, я согласен на твое предложение, Моул, — сказал он. — Достань мне документ, который поможет мне выиграть тяжбу, и Дом с семью шпилями — твой!“
Согласно преданию, юристом был составлен формальный контракт между мистером Пинчоном и внуком колдуна, который они подписали в присутствии свидетелей. Другие говорят, что Мэтью Моул удовольствовался частным письменным обязательством, в котором мистер Пинчон ручался своей честью исполнить заключенную между ними договоренность. После этого хозяин дома велел подать вина и выпил по рюмке со своим гостем в подтверждение сделки.
Во время всего их разговора портрет старого пуританина продолжал обнаруживать признаки неудовольствия, но собеседники этого не замечали; только когда мистер Пинчон ставил на стол пустую рюмку, ему показалось, что его нарисованный дед нахмурился.
„Этот херес для меня слишком крепок, он всегда действует на мою голову, — сказал Пинчон, посмотрев с некоторым удивлением на картину. — Когда вернусь в Европу, ограничусь самыми нежными итальянскими и французскими винами, лучшие из них не терпят перевозки“. — „Да, тогда вы сможете пить какое угодно вино и где вам вздумается, — ответил плотник, как будто он был советником в честолюбивых планах мистера Пинчона. — Но, во-первых, сэр, если вы желаете получить известия об этом потерянном документе, то я должен просить у вас позволения поговорить немножко с вашей прелестной дочерью Элис“. — „Ты с ума сошел, Моул! — вскрикнул мистер Пинчон надменно, и теперь уже гнев примешивался к его гордости. — Что общего может иметь моя дочь с таким делом?“
Действительно, эта новая просьба плотника поразила владельца семи шпилей даже сильнее, нежели спокойное предложение уступить ему дом. Несмотря на это, Мэтью Моул упорно настаивал, чтобы к нему привели молодую леди, и даже дал понять ее отцу таинственным намеком, что получить верные сведения о документе можно только посредством такого чистого ума, каким обладала прелестная Элис. Не станем распространяться о всевозможных переживаниях и сомнениях мистера Пинчона. Скажем только, что он наконец велел просить к себе дочь. Он знал, что она находится в своей комнате и занята делом, которое не могло быть тотчас отложено в сторону, потому что в ту самую минуту, когда было произнесено имя Элис, отец ее и плотник услышали печальную и сладостную музыку клавикордов и нежный голос девушки. Но Элис Пинчон явилась к нему немедленно.
