Персидский поход — и тут же Турецкая кампания… Потом еще Польша, Кавказ, Венгрия… Опять Кавказ. И эта нелепая женитьба!

— Маман, я просил бы вас не касаться этой темы. Она всегда ведет нас к спорам и обидам. Полина приняла православие, господин Ржевусский государем прощен и возведен во дворянское звание, что вам, собственно, еще потребно? Уступая вашим требованиям, я приехал один, и мне немалых трудов стоило убедить Полину, что ей и детям следует до весны остаться в Петербурге.

— Я должна напомнить тебе, что при всем моем уважении к пану Ржевусскому и древности его фамилии для меня он — человек, изменивший присяге. Он был среди повстанцев в тридцать первом году и сражался против тебя. Судьбе было угодно, чтобы вы не столкнулись в битве, но как знать… Мне претило родство с изменником. Государь милостив, и в его воле прощать, но мои понятия о чести не позволяют простить пана Констанция.

— И даже при том, что он спас меня от чеченской пули? Все говорили, что, если бы вахмистр Ржевусский не выскочил из-за укрытия, моя голова разлетелась бы на куски. А что касается измены… Бог ему судья. Я ведь поклялся, что не оставлю его дочь, когда он умирал у меня на руках.

— Дочь, прижитую от какой-то немытой чеченки или черкешенки? Украденной казаками из аула и привезенной в Грозную для утоления гнусных потреб?

— Прошу вас, матушка, будьте же снисходительнее… Вы же не возражали, когда я оставил Полину на ваше попечение, и даже привязались к ней.

— Да, разумеется, я ничего не имела против того, чтобы ты усыновил ее или отправил в пансион на воспитание. Наверно, со временем ей можно было бы подыскать подходящую партию. Но жениться самому… Мон дье!

— Матушка, я выбрал то, что составляет главную радость моего бытия. Все сватовства, которые предпринимались мною по вашему настоянию, не увенчивались успехом потому лишь, что девицы, коих вы предназначали мне в жены, навевали на меня тоску. Первый же за всю жизнь самостоятельный выбор вас не устроил. Пуркуа? Быть может, дело в том, что она незаконнорожденная?

— Значительно хуже то, что она дочь незаконнорожденного. Будь Констанций Ржевусский действительно сыном своего официального отца, я примирилась бы с этим браком. Но Ржевусский — сын разбойника и бунтовщика, а я не хочу, чтобы эта кровь взыграла и в его внуках. Теперь о нас, Муравьевых, уже злословят: «Он из тех Муравьевых, КОТОРЫХ вешают, или из тех Муравьевых, КОТОРЫЕ вешают?» Участие в возмущении 14 декабря дурно отразилось на многих наших родственниках.

В дверь, мягко ступая, вошел лакей и подал на подносе конверт.

По мере того как глаза Муравьевой скользили по строкам, выражение лица делалось все более мрачным. Отложив конверт и лорнет, Надежда Юрьевна вздохнула.

— Отказал…

— Кто и в чем? — спросил Евгений.

— Купец Агап Фролович Сучков, будь он неладен. Отказал в кредите и намерен предъявить векселя к оплате.

— И много ли вы должны ему?

— Тысяч пятьдесят.

— Сумма солидная, — вздохнул гвардии ротмистр. — Не тот ли это Сучков из Тамбовской губернии?

— Он самый. Он, судя по кратким его рассказам, весьма быстро разбогател по окончании войны с Наполеоном, правдами и неправдами выкупился от своего барина, а ныне пребольшой капиталист, мильонщик. Заимодавец, торговец, имеет влиятельных покровителей в чиновных кругах. Ссужает под залог недвижимости, оценивая имения по весьма низким ставкам, и прибыльно торгует.

— И наше имение ждет та же судьба?

— Полагаю, что да. Его опишут, если Агап потребует взыскать по векселям через суд. Что дело решат в его пользу — в том нет сомнения: у него достаточно денег, и на мзду он не скупится, если видит, что с избытком покроет расходы.

— Печально… Любопытно, как ему удалось столь разбогатеть?

— Это темная история. Рассказывали, что где-то в московских подземельях он нашел клад, который якобы принадлежал не то Емельке Пугачеву, не то Стеньке Разину и еще многие годы пополнялся ценностями, которые добывали московские воры. Именно этот клад нашли в подвале у дядюшки Ивана Юрьевича Крошка и ее тогдашний сожитель. Кроме Клеща, о кладе знали только трое: кабатчик Лукьян Чередников, иеромонах Никодим и Сучков, который перепрятывал сокровища вместе с Клещом. Один господин из Отдельного корпуса жандармов сказал мне, что деньги, весьма возможно, должны были пойти на создание войска, подобного пугачевскому.

— Стало быть, Агап эти деньги присвоил и тем спас Отечество от бунта?

— Ну, мон фис, это я тебе не скажу утвердительно. Во-первых, слух об источнике богатства Сучкова есть лишь слух, а во-вторых, я полагаю, что бунт в нашем Отечестве имеет иные корни и невозможно затеять его по своему произволу.

Заговорили о другом.

— Мною довольны, и полагаю, что через год, не более, буду представлен в подполковники гвардии. Но скучно порой. Хочется дела, а не рутины. За год петербургской жизни я соскучился по Кавказу…

— Ты намерен подавать прошение?

— Нет, разумеется, пока дети слишком малы, да и жаль было бы оставить Полину. Быть может, удастся войти во вкус столичного житья…

— Неужели вас принимают в хороших домах? — удивилась Надежда Юрьевна. — В мое время вам непременно отказали бы.

— Полина записана как урожденная Ржевусская, а слившиеся в ней польская, кавказская и русско- азиатская кровь придали ей необыкновенную внешность. Не знаю, что сплетничают за глаза, но пока еще никто не осмелился сказать мне или ей что-нибудь колкое. Ее нередко принимают за итальянку.

— Это приятно, — кивнула Надежда Юрьевна. — Но… Учти, придет время — твои сыновья подрастут. Кто станет их идеалом? Ведь рано или поздно мать расскажет им о Ржевусском, который сражался за Польшу, о Клеще узнают каким-либо образом… И поманит их за собой ВОЛЯ, вольность, свобода. Им захочется действовать, менять что-то в этой жизни. А это страшно, ибо… В общем, если однажды 14 декабря сольется с пугачевщиной, то Россия… страшно подумать даже, не то что выговорить…

Из письма бойца Особого отряда Михаила Карасева от 6 ноября 1922 года:

«…Ну а напоследок сообщу тебе, мамаша, самое радостное. Встренулись мы наконец с двоюродным братцем, дитериховским гадом, поручиком Муравьевым. Верстах в сорока от Сучана зажали мы в сопках недобитый ошкамелок сабель в полсотни. Рвали когти к китайцам, даже обоз на волокушах тащили по тайге. Выпустили мы их в распадок и посекли из «льюисов». Троих живыми взяли и среди них Сережку, сукина сына. Кровищи рабочих и крестьян на нем столько, что и сказать страшно. Он грязно ругался, обозвал меня выродком, хамом и еще матюками. Товарищ комиссар спросил, откудова я его знаю и почему он мне родня. Я ответил, что Сережку я знаю с германского фронта, где и узнал, что он мне доводится двоюродным братом, через твоего родного брата Николая Алексеевича. Комиссар спросил еще, зачем я скрывал свое дворянское происхождение и родство с белогадом и палачом. Тогда я сказал, что отец мой, Иван Трофимыч, крестьянин Томской губернии, а мать семь лет была в каторге за террор против царизма, а после определена на поселение с лишением всех прав и состояния. И еще добавил, что родство я не скрывал и тому все товарищи бойцы, которые в отряде давно, порукой. Ребяты поручились и подтвердили, что после Читы, когда меня Сережка, выблядок сучий, трижды достреливал, да не добил, поклялся я его найти хоть на дне моря и снести башку. Ну, тогда комиссар поверил и разрешил мне Сережку рубануть. Держался гад нагло, даже песню пел: «Ты гуляй, гуляй, мой конь, пока не поймают». Но смутить ему меня