Спрашиваю:

– Ну, а сколько такая трубка будет стоить?

Медсестра зовёт по коридору:

– Пэйж?

Женщина-врач разглядывает меня, одетого в бриджи и камзол, в напудренный парик и башмаки с пряжками, спрашивает:

– И кто же вы такой?

Сестра зовёт:

– Мисс Маршалл?

Про мою работу тут слишком долго рассказывать.

– Я вроде как представитель трудового народа ранней колониальной Америки.

– Какой ещё? – спрашивает она.

– Ирландский наёмный слуга.

Она смотрит на меня молча, покачивая головой. Потом опускает взгляд на диаграмму.

– Либо мы поставим ей в желудок трубку, – говорит врач. – Либо она умрёт с голоду.

Заглядываю в тёмные тайны, сокрытые во внутренностях её уха, и спрашиваю – может, лучше рассмотрим ещё какие-нибудь варианты?

Вглубь по коридору стоит медсестра, и кричит, уперев в бока кулаки:

– Мисс Маршалл!

А врач вздрагивает. Поднимает указательный палец, чтобы я замолчал, и просит:

– Послушайте, – говорит. – Мне в самом деле нужно идти завершать обход. Давайте продолжим разговор в ваш следующий визит.

Потом оборачивается и проходит десять из двенадцати шагов к тому месту, где ждёт медсестра, и произносит:

– Сестра Гилмэн, – говорит она, её голос звучит напором и слова врезаются друг в друга. – Вы могли бы проявить малейшее уважение к моей персоне и назвать меня доктор Маршалл, – говорит. – Особенно в присутствии посетителя, – говорит. – Особенно если вы собрались орать через весь коридор. Это минимум вежливости, сестра Гилмэн, но я считаю, что его заслуживаю, и мне кажется, что если вы сами начнёте вести себя как профессионал, то обнаружите, что и другие вокруг совершенно точно проявят куда больше желания сотрудничать…

К тому времени, как я приношу газету из зала, мама уже спит. Её жуткие жёлтые руки скрещены на груди, пластиковый больничный браслет заварен на запястье.

В тот миг, когда Дэнни наклоняется, с него падает парик, приземляясь в грязь и лошадиный навоз, а почти две сотни японских туристов хихикают и толпятся спереди, чтобы заснять на видеоплёнку его бритую голову.

Говорю:

– Извини, – и лезу поднимать парик. Он уже не особо белый, к тому же воняет, – ведь, пожалуй, тысячи собак и цыплят отливают на этом месте каждый день.

Когда он нагнулся – галстук свесился ему на лицо, не давая смотреть.

– Братан, – просит Дэнни. – Скажи мне, что там творится?

Вот он я, трудовой народ ранней колониальной Америки.

Дурацкое дерьмо, которое мы делаем за деньги.

С краю городской площади за нами наблюдает Его Высочество Лорд Чарли, губернатор колонии, торчит со скрещенными руками и ногами, расставленными почти на десять футов друг от друга. Доярки таскают туда-сюда вёдра с молоком. Башмачники стучат молотками по башмакам. Кузнец всё время колотит вдали по одной и той же железяке, прикидываясь, как и все здесь, что не смотрит на Дэнни, стоящего раком посреди городской площади, снова запираемого в колодки.

– Меня поймали, когда жевал жвачку, братан, – сообщает Дэнни моим ногам.

В согнутом положении у него текут сопли, и он начинает хлюпать.

– Сто пудов, – говорит он, шмыгая носом. – Его Высочество на этот раз настучит городскому совету.

Верхняя деревянная половина колодок поворачивается, смыкаясь вокруг его шеи, и я осторожно пристраиваю её на место, стараясь не прищемить ему кожу. Говорю:

– Извини, братан, тут будет прохладненько.

Потом цепляю висячий замок. Потом выуживаю кусок тряпья из камзольного кармана.

Прозрачная маленькая капля болтается на кончике носа Дэнни, поэтому я прикладываю к нему тряпку и командую:

– Дуй, братан.

Дэнни выдувает длинную упрямую соплю, шлепок которой я чувствую сквозь тряпьё.

Тряпка немного дрянная и уже попользованная, но стоит мне предложить ему милый чистенький носовой платок – и я буду следующим в очереди на дисциплинарные меры. Здесь бессчётное число вещей, за которые могут натянуть.

На его затылке кто-то оставил фломастером надпись “Съешь меня”, ярко-красного цвета, поэтому вытряхиваю его говёный паричок и пытаюсь прикрыть им написанное, правда, парик весь напитался мерзкой коричневой воды, которая струйками сбегает по бритым бокам головы и капает с кончика его носа.

– Меня сто пудов отправят в изгнание, – говорит он, шмыгая носом.

Замерзая и начиная дрожать, Дэнни сообщает:

– Братан, там дует… Кажется, у меня сзади рубашка вылезла из бриджей.

Да, он прав, – а туристы снимают щель его задницы со всех ракурсов. Губернатор колонии таращится на это, а туристы не прекращают съёмку, пока я не хватаю обеими руками пояс Дэнни и не подтягиваю его вверх.

Дэнни рассказывает:

– Хорошая сторона того, что торчу в колодках – я здесь набрал уже три недели воздержания, – говорит. – Тут я по крайней мере не могу каждые полчаса бегать в уборную чтобы, ну, погонять.

А я советую:

– Осторожнее с этими реабилитациями, братан. Ты рискуешь взорваться.

Беру его левую руку и закрепляю её на месте, потом правую. Этим летом Дэнни столько времени проторчал в колодках, что у него на запястьях и шее остались белые кольца, на тех местах, которых никогда не достигал солнечный свет.

– В понедельник, – рассказывает Дэнни. – Я забыл снять часы.

Парик снова соскальзывает, мокро шлёпаясь в грязь. Галстук, намокший от соплей и дерьма, хлопает ему по лицу. Японцы хихикают, как будто мы здесь разыгрываем какую-то сценку.

Губернатор колонии продолжает пялиться на меня с Дэнни на предмет наших исторических несоответствий, чтобы добиться в городском совете изгнания нас в дикие пустоши: выпереть за городские ворота, чтобы дикари расстреляли стрелами и устроили резню нашим безработным жопам.

– Во вторник, – сообщает Дэнни моим башмакам. – Его Высочество заметил, что у меня на губах крем от обветривания.

С каждым разом, когда я поднимаю дебильный парик, он становится тяжелее. На этот раз вытряхиваю его об отворот башмака, прежде чем прикрыть им слова “Съешь меня”.

– Сегодня утром, – рассказывает Дэнни, шмыгая носом. Сплёвывает какую-то коричневую дрянь, натёкшую ему в рот. – Перед завтраком, послушница Лэндсон засекла меня, когда курил сигарету у молитвенного дома. А потом, когда я тут торчал, какой-то мелкий засранный четвероклассник стащил мой парик и написал мне на голове вот это дерьмо.

Вытираю сопливой тряпкой большую часть грязи у его рта и глаз.

Несколько чёрно-белых цыплят, – цыплят без глаз или на одной ноге, – деформированные цыплята притащились поклевать блестящие пряжки моих башмаков. Кузнец продолжает колотить по железу: два быстрых и три медленных удара, снова и снова, – становится ясно, что это ритм-секция из старой песни