на математический факультет МГУ, потому что ему нравилась не медицина, а сложный мир формул и уравнений. Но общий тон его жизни, стиль, и даже не стиль, а строй был точно такой, как у всех Кузнецовых – ровный, размеренный, логичный. Естественный, а значит, единственно правильный; в этом Федор был уверен.

Перестройка и последовавший за ней слом привычной жизни не вызвал у него ни ужаса, ни даже неудовольствия, хотя уменьшение семейного благосостояния было очень заметным, потому что Илья Кириллович не считал возможным брать взятки у больных и дополнительные доходы были для него таким образом исключены.

– Он еще руку не набил, а уже цену себе набивает, – брезгливо говорил он о каком-то молодом хирурге.

А доходы основные сделались у него, хирурга более чем опытного, такими, что их и доходами было неприлично называть.

Тем не менее Федор не проклинал происходящее, потому что видел не только сами по себе перемены во всей их непоследовательности и хаотичности, но и картину в целом. В отличие от мамы, он разбирался в особенностях социума очень хорошо. И вот это его точное и цельное виденье картины позволяло ему понимать, что происходит смена общественного строя, что это не может произойти легко, потому что прежний строй был выморочным и держался на насилии, обмане и самообмане огромного количества людей, что сделало этих людей генетически инфантильными, а значит, взросление дастся им крайне тяжело.

Ему же происходящие перемены казались не столько тяжелыми, сколько чрезвычайно интересными. Хотя немалая часть людей, которых эти перемены вызвали к жизни и сделали ее хозяевами, не вызывали у Федора ничего, кроме брезгливости. Он этих скороспелых людей своими хозяевами отнюдь не считал, богатство их не вызывало у него уважения, и он предпочитал обходить таких людей – наглых, самоуверенных, беспринципных – стороной.

Но избегать их можно было только до тех пор, пока он оставался в границах деятельности, которую выбрал для себя по окончании школы, то есть в прежних временах. А во временах нынешних его обособленное существование не могло продлиться долго по простой причине: тесен стал для него абстрактный математический мир, тесен и неинтересен!

Федор видел, что современный мир преображают не математики, а экономисты, и его желание заняться экономикой было сродни желанию какого-нибудь молодого человека тридцатых годов поехать на большую стройку, чтобы жить большую жизнь. Впрочем, нет – в намерениях Федора не было недомыслия, которое являлось важнейшей составляющей энтузиазма молодых людей в советские годы. Он понимал, чего хочет и как этого достичь.

Когда он сказал родителям, что собирается учиться экономике в Гарварде или в Колумбийском университете, они несколько опешили. Это показалось им таким же малоосуществимым, как если бы сын заявил, что после аспирантуры матфака намерен стать космонавтом. Они не видели связи между математикой в МГУ и экономикой в Гарварде. А Федор видел.

– Но ведь в Гарварде, насколько я знаю, бесплатно не учат, – заметил отец.

– Сначала поеду в Прагу, – объяснил Федор. – Там международная школа, что-то вроде подготовительных курсов. Постараюсь поступить. Если через два года прилично закончу, могу выбрать любой американский университет и учиться бесплатно.

Что ж, родители привыкли, что его желания носят осознанный характер. Вряд ли они обрадовались предстоящему отъезду единственного сына даже в сравнительно близкую Прагу и уж тем более за океан, но, поразмыслив, вспомнили, что в семье Кузнецовых когда-то было принято учиться за границей. Это являлось такой же традицией, как ранняя и основательная женитьба, только традиция ранней женитьбы существовала всегда, а традиция заграничной учебы после революции прервалась. Но ведь это произошло не по их семейной вине. И вот теперь, выходит, еще одна традиция восстанавливается.

Илье Кирилловичу решение сына показалось тем более обоснованным, что и сам он к этому времени стал бывать в Европе – участвовать в медицинских конференциях, обмениваться опытом с коллегами, – и почувствовал все преимущества открытого мирового пространства.

Одним словом, план Федора получил полное семейное одобрение, и он стал готовиться к экзаменам в Пражскую международную экономическую школу. Это заняло все его внимание, на этом сосредоточились все его силы, и он предположить не мог, чтобы что-нибудь могло его от этого отвлечь.

Однако отвлекло. В его жизни появилась Варя.

Познакомились они просто: Федор шел с Малой Бронной в Ленинку, где ежедневно занимался, а Варя сидела в сквере в Малом Кисловском переулке и плакала.

Удивляться тому, что девушка сидит здесь в слезах, Федор не стал бы, потому что сквер этот был не просто сквер, а дворик театрального института, и он с детства наблюдал, как девушки, да, бывало, и парни, не прошедшие конкурс, рыдают на этих лавочках. Так что сам этот процесс не мог бы привлечь его внимание.

Но Варя… Она привлекла его внимание сразу. Он не понял даже, как она могла не привлечь внимание приемной комиссии, хотя и был этому обстоятельству очень рад.

Она плакала, и это была картина такого совершенства, которого Федору еще не приходилось видеть. Сначала он заметил ее лишь краем глаза, на ходу, но тут же остановился и стал смотреть не отрываясь. Удивительно, но он замечал в ней все, даже такие детали, которые обычно проходили мимо его внимания.

У нее была коса, длинная, словно изо льна сплетенная, и глаза синели, как васильки во ржи. Но дело было даже не в этих прекрасных чертах ее внешности, а в том, что вся она была – нежность и трепетность. В ней было то обаяние девичества, которое вызывает оторопь у всех мужчин.

Федор был мужчиной в высшей степени, естественно, что у него оторопь возникла тоже.

Он подошел к лавочке, на которой она сидела в одиночестве, и присел рядом. Вряд ли Варя его заметила. То есть он не знал еще в ту минуту, что она Варя, но уже через десять минут он знал про нее все. Что ей восемнадцать лет, что она приехала из города Обояни, это в Курской области, что актрисой хотела стать всю жизнь, и все говорили, что непременно станет, но вот как получилось, ее не приняли, сама виновата, плохо читала басню, но хоть и сама виновата, а обидно до слез!.. В подтверждение своих слов Варя немедленно заплакала снова; перерыв, который она сделала, чтобы рассказать все это Федору, оказался недолгим.

– Вы теперь обратно домой вернетесь, Варя? – спросил он.

– Да, – кивнула она. – Надо было сразу во все театральные институты пробовать, но я только сейчас узнала, что это можно, а теперь уже поздно еще куда-нибудь подавать. А может быть, я неталантливая, и мне вообще не надо больше пробовать, никогда…

– Вы в общежитии остановились? – уточнил он.

Варя кивнула.

– Может быть, задержитесь еще дня на два?

Он предполагал, что за два дня Варе станет понятно, может она жить дальше без него или нет. Про себя ему все было понятно уже сейчас.

Точно так же, как он перенял и усвоил семейную рассудительность, Федор усвоил также и то, что в любви рассудительность неуместна. И отношения с однокурсницей, которые длились долго, и другие, более краткие отношения с девушками возникали у него как порыв, мгновенно, и он никогда не размышлял, стоит ли их заводить. Правда, в душе он каждый раз чувствовал, что эти отношения не навсегда, что вот эта однокурсница Оля и вот та спортсменка Нина, с которой он познакомился на сборах – в школе, а потом в университете Федор занимался легкой атлетикой, – не являются для него тем, чем мама является для папы. Но это не значило, что своим чувствам не надо отдаваться, что надо дожидаться каких-то заведомо прочных чувств.

Увидев Варю, он почувствовал не только мгновенную к ней любовь, но и то, что любовь эта не мимолетна.

Уже потом, став его невестой, Варя сказала, что, наверное, тоже влюбилась в него с первого взгляда, только не поняла этого сразу, потому что взгляд ее был тогда затуманен слезами.

Двух дней для Федора оказалось даже слишком много. Он сделал ей предложение уже на следующий