А может, по другой какой-то причине, в которую Федор в силу своей несентиментальности предпочитал не вдаваться.

«Калифорнийская сцена в чистом виде, – подумал он. – Хоть сейчас в учебник».

Когда Варя еще думала, что пробьется в Голливуд, учебниками по актерскому мастерству и просто книжками о жизни звезд была завалена вся их нью-йоркская квартира. Когда переезжали в дом в Нью- Джерси, голливудские иллюзии уже развеялись, Варя закончила курсы ландшафтного дизайна, книжки про кино из квартиры унесла и оставила на лавочке в Центральном парке для свободного прочтения всеми желающими. Но за то время, когда она еще зачитывала Федору целые страницы из этих книг, кое-что он запомнил.

Калифорнийские сцены – это когда люди сидят за чашкой кофе и непринужденно болтают о том, что является главным в их жизни. На самом-то деле люди способны говорить об этом только в очень тяжелых ситуациях – когда жизнь заставляет их это делать. Такой разговор о главном может произойти даже со случайным собеседником, но он не может происходить непринужденно.

– А в Калифорнии, то есть в Голливуде, – зачитывала Варя, – люди специально готовят такие разговоры к светской вечеринке, чтобы показать, какие они сложные. А что в этом плохого? – с недоумением сказала она, закрывая книжку. – Раз люди собрались, они должны развлекать друг друга. А не сидеть как сычи, каждый сам по себе.

В общем, она была права. Человек, не умеющий общаться, производил на Федора угнетающее впечатление, и сам он общаться умел вполне.

Но вот сейчас, сидя в зимнем саду дома, который стоял не в Беверли-Хиллз, а в поселке Николина Гора, он чувствовал себя участником самой что ни на есть калифорнийской сцены. Это его совсем не радовало. И мало сказать, не радовало – никогда еще общение с нужными людьми, то есть самая обыкновенная и необходимая условность, не казалась ему такой тягостной.

– Старые деньги Европы – ведь это не только деньги.

На лице у Инны появилось то самое выражение, которое вот именно должно было свидетельствовать о сложности ее внутреннего мира.

«Умные люди учебники пишут, – подумал Федор. – Просто пошаговая точность!»

– Конечно. Те деньги не вчера заработаны, – заметил Георгий Николаевич. – Это известно.

От него зависит Федорова работа. И Инна – его жена. Значит, можно дать себе труд ее послушать. Вернее, нужно дать себе такой труд.

– Нет, Гоша, я не о том. – Она покачала головой. Волосы при этом растрепались и легли по-новому, но все равно непринужденно. Так они были подстрижены. – Прелесть старых денег состоит в том, что это не просто деньги, а традиция. Это образ жизни, это старые вещи… Ты заметил, что у русских практически нет старых вещей? Всех этих прабабушкиных швейных машинок, столовых приборов, шкатулок, роялей… Да, традиции, именно традиции. А у наших все выбрасывалось, потому что ни в чем они не видели ценности.

Рояль, на котором играла прабабушка Федора, реквизировали для нужд революции в восемнадцатом году. Какая нужда обнаружилась у революции в рояле, неизвестно, но спорить было себе дороже. Фамильное серебро и драгоценности, которых, как прабабушка говорила, для человека прадедова ранга в семье было очень немного, реквизировали в девятнадцатом году, когда прадеда арестовали. Переживать об их потере никому в голову не пришло. Прадеда расстреляли, а его жена с новорожденным сыном пешком ушла из Москвы в деревню к няньке и тем спаслась. Уцелевшие мелочи – шкатулочки, рюмочки и какие-то тряпки с красивыми названиями «мантилья» и «горжетка» – женщины обменяли на продукты во время двух войн, потому что единственный в семье мужчина, дед, в Отечественную войну был на фронте, и хоть был он немаленьким опять же человеком, начальником медицинской службы армии, но занимался именно медицинской службой, а не обеспечением комфорта оставленной в Москве семьи.

«Дура!» – зло подумал Федор, глядя на Иннино лицо, которому она старательно придавала глубокомысленное выражение.

Он еле удержался, чтобы не произнести это вслух.

Георгий Николаевич, напротив, смотрел на свою молодую жену отнюдь не со злостью. Проще всего было думать, что он купил себе эту красивую женщину за свои нефтегазовые деньги. Но, может, и не купил. Может, это обоюдная страсть. С его стороны, судя по плотоядному взгляду, точно.

Он был в светлой рубашке с расстегнутым воротом и в ярко-голубых джинсах с дизайнерскими дырками над коленями. В его возрасте и при его комплекции это выглядело глупо.

«А костюм и галстук на нем будут как на корове седло», – вдруг подумал Федор.

Была в этом грузном человеке какая-то изначальная примитивность, и потому все на нем и все вокруг него выглядело неуместно, от дизайнерских джинсов до молодой жены.

– И что хорошего может получиться, если позволить такой стране свободу? – сказала Инна. – Начнут резать всех подряд. Десять лет назад уже попробовали – хватит. Ничего приличного здесь быть не может. Причины для этого метафизические, их не исправишь. Ценностей безусловных нет, вот в чем дело.

– Инусь, может, пойдем уже из этой парилки? – сказал Георгий Николаевич. – У меня по всем местам пот течет.

Сидеть в зимнем саду действительно было невыносимо. Конечно, растения, все эти цветы, лианы и причудливые деревья, выглядели замечательно, но они не только выглядели, а еще и благоухали, и источали влагу, и, казалось, полыхали жаром. Усадить здесь гостей могла только последняя показушница, каковой эта Инна и являлась. Федор думал о ней со все возрастающей злостью.

Гости потянулись к выходу из оранжереи вслед за поспешающим впереди хозяином.

– А вам, Федор, мое мнение неприятно.

Инна догнала его и тронула за плечо в дверях зимнего сада. Прикосновение было легким и многозначительным.

– Вам показалось. – Он повел плечом, избавляясь от ее прикосновения. – Мне ваше мнение безразлично.

– Что угодно, только не безразлично! – Ее глаза сверкнули. – Я видела, как вы на меня смотрели. А почему?

Он не ответил. Они вышли из сада в стеклянную галерею.

– Ин, виски где? – донесся из гостиной голос ее мужа.

– Сейчас скажу, чтобы принесли! – крикнула она и пошла на его голос.

Разговор с ней задержал Федора, и он оказался позади других.

За прозрачными стенами вихрился снег – начиналась метель.

– И все же, Федор?

Оказывается, Инна все-таки ожидала его в конце галереи. В гостиной уже звенели бокалы и жужжали разговоры. Инна стояла у самой двери, обойти ее было невозможно.

– Какого ответа вы от меня ожидаете? – с досадой проговорил Федор.

Досада его объяснялась в равной мере тем, что Инна его раздражала, и тем, что из-за ее идиотской настойчивости придется все-таки ей ответить. Этого ему не хотелось. Это было неуместно, так точнее.

– Что вы хотите от меня услышать? – повторил он. – Что у меня нет традиций и вещей? Это глупость.

– Почему же?

Она смотрела не отрываясь. Глаза влажно, как орхидеи, блестели в просветах непринужденной длинной челки.

– Потому что вещи и традиции – не одно и то же. У меня есть все, что за моей семьей стоит. – Это было сказано грамматически неясно. Как-то не по-русски. От языка отвык, что ли? – Это только вещи, только деньги, по-вашему? – Он заводился все больше и все больше ненавидел себя за это. – Кое-что и нам осталось, хоть рукой и не потрогать!

Все-таки хваленое самообладание ему изменило. И так некстати! Стало противно, как будто наелся тухлятины. Сам наелся, никто не заставлял.

– Извините, Инна, – сказал Федор. – У меня через час важная встреча. Я о ней чуть не забыл.

– Очень-очень важная? – усмехнулась она.