кромешным тоже. Они не могли пошевелить ни рукой, ни ногой.

Нет, это Кира не могла. А Длугач вдруг обнял ее быстро и коротко и сразу же отпустил. И от этого короткого объятия, такого неожиданного, что, может, это и не объятие даже было, – весь страх вылетел у нее изнутри мгновенно.

Да и какой страх, с чего вдруг? Она сама себе выдумала какой-то глупый страх! А на самом-то деле они просто сели на большую лесную поляну и Длугач обнял ее. Только это и есть. Все остальное не имеет значения.

Рация, тоже замолчавшая было, взорвалась скороговоркой:

– Виктор Григорьевич! Где вы? Где?!

Он помолчал еще секунду, закрыл глаза и, не открывая их, ответил:

– Сели.

– Куда сели?! – ахнул голос. – Мы вас потеряли! Вы где?

– Сейчас, – сказал он и открыл глаза. – Сейчас соображу.

– Мы… Спасателей!.. Вертолет пришлем! Хоть какой-нибудь ориентир дайте!..

– Не надо. – Голос его прозвучал теперь с совершенно уже привычными интонациями. Когда Кире было привыкнуть к его интонациям? Но они казались ей именно привычными. – Куда еще вертолет по темноте? Одного мало?

– Одного? – опасливо переспросил голос. – А с вами… что?

– Все в порядке, – зло сказал Длугач. – Проверьте, что за мочой ослиной машины заправляете. Без мотора садиться пришлось! Повезло, что поляна попалась. – При этих словах он бросил на Киру быстрый и виноватый взгляд, а невидимому своему собеседнику сказал все с той же резкой – непонятно, на него или на себя – злостью: – Все, конец связи. Пусть все в Москву возвращаются. За нами потом пришлете, как рассветет. Скажу куда.

И отключил рацию. И снова посмотрел на Киру виноватым взглядом, от которого у нее сердце падало в пропасть – буквально. Как только что, оказывается, падал их вертолет. И упал бы, если бы не он с его широкими ладонями, и побелевшими уголками губ, и каплями пота на лбу, и…

– Чуть не угробил тебя, – сказал Длугач. – Выпендриться захотел, а вот что вышло.

– Выпендриться? – удивленно переспросила она. – Перед кем?

– Так перед тобой, перед кем же еще.

– Ну да!

Как это может быть, чтобы он… перед ней? Не может этого быть, никак не может!

– Да. Извиниться перед тобой думал.

– За что?

– Что не пришел тогда. В эту «Донну Клару». И не позвонил тебе даже.

– У меня тогда мобильного еще не было, – зачем-то напомнила Кира.

– Нашел бы, как предупредить, если б… В общем, собирался перед тобой сегодня извиниться. Да переборщил, видишь, со спецэффектами. Но там правда красиво очень! – сказал он с неожиданной горячностью. А ей-то казалось, что невозмутимость – единственная эмоция, которую он выражает внешне. Если можно назвать невозмутимость эмоцией. – Очень, – повторил он. – Есть такой художник Нестеров, знаешь?

– Знаю.

Кира еле сдержала улыбку.

– Так вот там, куда мы летели, – как у него на картинах, точно. Даже лучше еще. Лес сплошной, елки столетние, черные. А березы, наоборот, молодые. Имение стоит. Тут называют – маёнток. Зачарованное царство, ей-богу. Главное, близко совсем. Я хотел тебе показать. Ну и… Извиниться.

Он замолчал, опустил голову. Кира не понимала, что вызвало у него такое волнение, такой сбивчивый рассказ. Красота нестеровских лесов? Или вина за то, что он не пришел к ней на свидание? Обе эти причины казались ей невозможными для такого человека, как он.

Но он сидел с опущенной головой, как провинившийся школьник.

– Ты почему так расстроился? – осторожно спросила Кира.

Он будто стряхнул с себя что-то. Вину, может. И ответил уже обычным своим голосом:

– Не люблю дураком выглядеть. А пришлось.

Значит, причина только в его уязвленном самолюбии. А она-то уж вообразила!

Нет, хватит. Думать о посторонних вещах ей сейчас вообще незачем. Только что она едва не погибла. До сих пор внутри все дрожит, будто там натянута струна. Это страх смерти дрожит в ней струною, только и всего.

И одновременно со своей мыслью, растерянной и отчетливой, Кира почувствовала, как снова касаются ее плеч его руки, и губы касаются ее губ… Бледные уголки его губ сразу ей вспомнились, и та струна, которую она только что убеждала себя считать лишь струною страха, задрожала у нее внутри с совсем уж невыносимой силой, и Кира забилась у него в руках так, словно хотела вырваться, хотя на самом-то деле она хотела совсем другого, и это, желаемое, уже происходило с нею, происходило от одного только его прикосновения, от его объятия, поцелуя…

Она испугалась, что он не поймет ее вскрика и биенья. Может, отодвинется с недоуменной брезгливостью. Может, оттолкнет. Но он, наоборот, прижал ее к себе резко и сильно, даже грубо. Или это не грубо, а так и должно быть? Ведь с нею же… Вот это, что с ней сейчас происходит… Ведь это же…

Кира вскрикнула. Струна в ней лопнула, хлестнула ее внутри, и горячее пульсирующее биенье залило ее всю, выплеснулось наружу прерывистым стоном.

– Ну, хорошая, ну-ну… Ты что? – проговорил он, на секунду от нее отстраняясь. – Я и не начал еще, что ж ты кончаешь сразу? Погоди, меня дождись, вместе лучше будет!

Еще полчаса назад – да что там полчаса, даже пять минут назад! – Киру в краску бросило бы от таких его слов, от их жаркой, бесстыдной физиологичности. Но в эту минуту они не казались ей уже ни грубыми, ни тем более бесстыдными. Они были – правда. Она слишком сильно хотела этого мужчину – первого мужчину, которого захотела всем своим существом, по-настоящему, так, как только и должна, наверное, женщина хотеть мужчину.

И какое тут бесстыдство, в чем?

Длугач быстро снял с Киры летную куртку, расстегнул ее пиджак, блузку.

– Лифчик сними. – Руки у него уже дрожали от нетерпения. – Нет, давай-ка я.

Он быстро расстегнул на ней лифчик, не запнувшись на застежке, которую Кира и сама-то вечно расстегивала с усилием.

– Ну, хороша! – сказал он, глядя на ее белое в почти полном мраке тело. – Как грибок-боровичок.

Так же быстро, как Кирину блузку, он расстегнул свой пиджак, рубашку и, еще снимая с себя все это, нетерпеливо прижался голой грудью к ее голой груди. Больше он ничего уже не говорил, и она молчала тоже. В вертолетной кабине было тесно, но они уместились как-то; в смятении своем Кира и не поняла как. Да и какое это имело значение?

Он все делал так споро – раздевал ее, раздевался сам, – что это могло бы показаться ей оскорбительным. Но не показалось. Она чувствовала в его действиях не спешку, происходящую от физической жадности, и не умение, происходящее от многочисленных повторов, а только чистое, горячее, сильное, беспримесное его желание. И оно соответствовало ее собственному желанию – так что же еще нужно?

Да, желание ее не угасло от того, что он сказал: «Что ж ты кончаешь сразу?» Оно лишь возрастало в ней, как, она чувствовала, и в нем тоже.

Различия, которые были между ними, делались все менее существенными. Да Кире уже и не верилось теперь, что они вообще были. А к той минуте, когда Длугач раздвинул собою ее ноги, все различия исчезли совершенно.

Они стали – одно, и боль, которую Кира испытала, была и не болью даже, а лишь доказательством того, что они – одно, общее.

Он вдруг замер над нею и засмеялся коротко и громко.

– Что ты? – испуганно спросила Кира.

Наверное, что-то пошло не так. Ну конечно! Она ведь не знает, как должно быть.