проезжали через другие лагеря, где тоже было много военнопленных немцев, но там никто ничего не слышал об амнистии. Мы уже начали беспокоиться, не закралась ли здесь какая-то ошибка. Пути русских чиновников действительно неисповедимы.

По прибытии в главный лагерь, куда мы, собственно, и направлялись, мы с облегчением узнали, что с нами все было в порядке. Нас выкликнули по именам, провели на территорию и поселили в бараке, где уже находились другие немецкие пленники, которым тоже сказали, что их отправляют домой. Через три дня нам выплатили полагавшиеся за работу деньги, и все мы получили от семидесяти до трех тысяч рублей каждый. На эти деньги мы могли покупать себе дополнительное питание: масло, молоко, хлеб, колбасу и рыбу.

Но недели текли, а нас как-то не спешили отправлять на запад. Мы проводили время, как настоящие богачи: отъедались и набирали вес. Некоторые из нас помогали себе и своим товарищам «поддерживать диету», устроившись добровольными помощниками на кухне, которая находилась за пределами лагеря. По вечерам мы устраивали танцы с поварихами, и иногда благодаря водке, которую мы теперь могли себе позволить, такие вечера затягивались допоздна. Наша жизнь стала гораздо лучше, но все это веселое времяпрепровождение не могло скрыть нашего беспокойства за свое будущее. Действительно ли нас отправят по домам, которые нам пришлось оставить столько лет назад из-за начавшейся войны? Или нас просто небрежно смахнут в очередной лагерь?

В любом случае мне было ясно, что я навсегда распрощался с Алматинкой, а вместе с ней и с Маллой.

Через шесть недель ожидания нас наконец отправили из главного лагеря сначала в Карабаш, а оттуда, как мы горячо надеялись, по дороге на Запад.

В Карабаше ничего не изменилось с тех времен, которые я там провел прежде. Все те же дикие выходки бандитов, и, несмотря на колючую проволоку, все та же продажная любовь. Многих женщин убивали за отказ выполнять роль проституток при бандитах, многие согласились с этой ролью перед лицом явной угрозы для своей жизни и здоровья. Некоторые женщины-заключенные настолько опустились, что были готовы легко вступить в связь с любым мужчиной, который этого хотел. И все-таки на фоне общей деградации какое-то, пусть очень небольшое количество женщин сумели сохранить в себе в заключении чувство достоинства и при этом выжить. Это было что-то новое для лагерей, и, наверное, такие люди и составляли последнюю надежду в этих краях.

Нас, немцев, возвращающихся на родину, держали отдельно от остальных, но, поскольку среди нас был аккордеонист с инструментом, мы часто организовывали в наших бараках танцы, на которые иногда ухитрялись приходить и женщины-заключенные. Одна из этих дам была подружкой главаря уголовников, и тот стал угрожать ей расправой после того, как женщина вступила в связь с нашим товарищем Томасом из Ганновера. Обычно «блатные» поддерживали с немецкими военнопленными хорошие отношения, но это вовсе не означало, что уголовники были готовы ради этого поступаться своими правами на женское население лагеря. Женщина получила недвусмысленный приказ оставить Томаса и впредь поддерживать любовную связь только с представителями уголовного мира. Та проигнорировала приказ и прожила после этого ровно два дня. Шестеро уголовников взяли на себя труд доставить тело зарезанной жертвы к нашим баракам и бросить его к ногам Томаса.

В одном «отсеке» с нами отбывали срок политические заключенные различных национальностей. Как нам сказали, их забрали прямо из домов и квартир, но суда над ними не было, поэтому эти люди все еще попадали под определение «подозреваемых», а не осужденных.

С точки зрения нормального человека, наше путешествие по железной дороге в западном направлении проходило с минимальным комфортом. Но всем нам в свое время пришлось пройти страдания, которые и не снились нормальным людям, поэтому условия перевозки нам казались почти роскошными. Еда была вполне сносной, а охрана практически никак нами не интересовалась. В первую ночь никто в вагоне не мог заснуть, все мучились вопросом: куда же нас везут на самом деле? Ярые пессимисты, которых, как всегда, хватало, горячо убеждали нас, что сумели определить по звездам, будто поезд едет в восточном направлении. Как заявлял один из них, власти обманом пытаются отправить нас в места заключения на остров Сахалин, к северу от Японии. Никто по-настоящему так и не мог поверить, что едет домой, пока однажды мы не пересекли хорошо охраняемый мост через Волгу, что означало, что мы выехали из зоны, где расположены советские исправительные учреждения. (Автор ошибается, возможно, из-за плохой информированности того времени. Лагеря были и есть везде. Например, в Мордовии, которую наш унтер с товарищами проезжал, поскольку ехал на Запад через Челябинск. — Ред.) После этого мы начали истерически, как дети, обсуждать это событие. Чувство напряжения все больше отпускало нас по мере того, как мы все дальше удалялись от этой реки с расположившейся на ее берегах многочисленной охраной. Мой желудок сотрясался от спазмов, как у смертельно пьяного, хотя вот уже несколько дней, как я не пил ничего, кроме воды.

В поезде ехало несколько сот военнопленных из Германии, которых собирали из лагерей в Сибири. И хотя всех нас отбирали из тех, кто заслужил высокие оценки начальства за отличные показатели в работе и безупречное поведение, у каждого были знакомые, которые, по его мнению, были бы еще более подходящими кандидатурами для того, чтобы первыми отправиться домой. Но этих людей почему-то не отобрали в нашу партию, поэтому никто не мог понять критериев отбора, все это казалось какой-то непонятной головоломкой. Правящий режим никогда не руководствовался соображениями гуманизма, он стремился получить выгоду из любого поступка. Может быть, в Москве ждали небывалого взрыва стахановского движения среди всех прочих лагерных рабочих, вернее, рабов? А может быть, нам просто повезло и мы стали проходными пешками в гигантской шахматной партии, разыгрываемой между Россией и странами Запада? Может быть, сейчас было просто необходимо сделать небольшой дружеский жест по отношению к Германии и ее народу? Мы никогда не узнаем об этом.

Пока наш поезд медленно полз на запад, практически на всем протяжении пути нам постоянно встречались тяжело груженные товарные поезда, проезжавшие в противоположном направлении. Это были воинские эшелоны с солдатами Красной армии (с 1946 г. называлась Советская армия. — Ред.) и полагавшейся им по штату техникой. Увиденное заставило меня подумать, не разразится ли вот-вот новая война, успеем ли мы до ее начала пересечь границу. Еще на вокзале Челябинска мы остановились рядом с одним таким эшелоном, где я разговорился с каким-то сержантом, который подтвердил мои подозрения.

— Нас отправляют на север, на побережье, — сказал он, — потому что скоро будет война с Америкой. Но, — он оглянулся по сторонам, чтобы убедиться, что никто нас не подслушивает, — лично я собираюсь сойти с поезда и отправиться в Казахстан. Там моя жена, по приказу правительства ее отправили туда пять лет назад, когда я был еще в Германии. Я хотел бы увидеться с ней. И только после этого я согласен ехать на север.

— В зону лагерей проще попасть, чем выехать оттуда, — сказал я ему. — К тому же ваша жена могла с тех пор измениться. Может быть, она не захочет с вами встречаться, а может быть, ее уже нет в живых.

Я искренне не хотел, чтобы этот человек ехал туда, вспомнив тех развратных, вечно сексуально неудовлетворенных вульгарных самок, в которых успели превратиться некогда респектабельные жены.

— Я должен увидеть ее, что бы ни случилось, — ответил сержант. — Если они оставят меня там, что ж, пусть. Я готов к этому.

— Но вы не можете себе даже представить, какая там жизнь. Вы пожалеете об этом, едва успев переехать через Волгу. (Автор напутал. Челябинск более чем в 1100 километрах к востоку от Волги. По поводу качества работы его кураторов уже говорилось. — Ред.) Послушайте совета того, кто там был. Забудьте о вашей жене. Даже если вы ее найдете, то ничем не сможете ей помочь. Держитесь подальше от тех мест и будьте благодарны за то, что имеете.

Но моя речь имела тот же эффект, как если бы мне вздумалось охотиться на слона, швыряя в него