очень хорошо и теперь он намерен отплатить мне за это той же монетой. И настроение толпы сразу же изменилось в мою пользу. Конечно, мне, как и в прошлый раз, пришлось пожертвовать часами и всеми личными вещами, но на этот раз все вели себя весьма вежливо, а некоторые, демонстрируя свое дружелюбие, даже пожимали мне руку.
Меня накормили, напоили и дали сигарету. Мы с Иваном сели на платформу и стали рассказывать друг другу о себе. Я поведал ему о том, что со мной произошло с момента нашей последней встречи, а потом выслушал рассказ Ивана. Как оказалось, тот, кто сменил меня на посту бригадира, оказался очень жестоким человеком, и вся бригада вспоминала о временах моего бригадирства как о самом благополучном периоде своей жизни в плену. Если бы его, а не меня нашли в вагоне, жестко заметил Иван, его судьба сложилась бы совсем по-другому. В самый разгар повествования Ивана о его приключениях во время русского наступления нас прервали. Ему и подчиненным приказали вернуться в казарму, а меня оставили на попечение угрюмого, коротко остриженного грузина, которому, похоже, не было никакого дела до несколько раз повторенного приказания Ивана обращаться со мной хорошо и проследить, чтобы никто не причинил мне вреда.
Как только Иван ушел, вокруг меня немедленно начала собираться настроенная ко мне самым враждебным образом толпа. Так падальщики собираются вокруг животного-подранка. Они начали издеваться надо мной и выкрикивать оскорбления, сначала очень тихо, а потом все громче, пока, наконец, их вожак не обратился ко всем с вопросом: «Ну и что мы будем делать с этим фрицем?» На такие вопросы следует давать определенный ответ. И здесь все зависит от тона, которым он задается. В данном случае толпа с готовностью выдала этот ответ.
«Пристрелить его и дело с концом!» — немедленно последовало предложение. Его тут же подхватили, раздалось еще несколько голосов: «Пристрелить его! Пристрелить фрица! Прикончить его!»
Неожиданно мне на помощь пришел грузин-охранник. Очевидно, это была очень противоречивая натура. Когда его товарищ Иван просил позаботиться обо мне, он повел себя так, будто ему не было до меня никакого дела. Но как только кто-то высказал желание убить меня, грузин тут же пришел мне на помощь. Он немедленно грубо растолкал агитаторов, сопровождая свои действия словами на незнакомом, резко звучащем языке. Потом грузин отвел меня к домику, расположенному рядом со зданием станции, где передал двоим гражданским, которым поручил присматривать за мной, пока меня не заберут. Ближе к вечеру прискакал верхом на лошади некий молодой человек, который спросил обо мне. Затем он отправился в путь по городским улицам, а я то шагом, то бегом следовал за ним. Казалось, его не очень беспокоило, успеваю ли я за ним: он ни разу не оглянулся, чтобы убедиться в том, что я не отстал по дороге. Возможно, он полагался на мое чувство самосохранения, на то, что я хорошо понимаю, что для меня будет лучше держаться к нему поближе. Наконец, всадник остановился у деревенского домика неподалеку от опушки леса, в котором проживал вместе со своими четырьмя товарищами. Позже я узнал, что все они были партизанами и меня приставили к ним в качестве прислуги. Мои обязанности состояли в том, чтобы содержать в чистоте дом, чистить картошку и обувь его обитателей, ухаживать за лошадьми и убирать в конюшне. В первый вечер я чувствовали себя довольно неуютно, так как не понимал своего положения, но утром вернулся один из обитателей домика, который участвовал в облаве на отставших немецких солдат. Он говорил по-немецки и, наконец, объяснил мне то, что от меня требовалось.
Этот человек говорил на моем языке безукоризненно, настолько четко, что, заговори я с ним даже в Германии, сразу же понял бы, что передо мной иностранец. Для каждой местности характерны свои интонации или собственные выражения, и только те, кто получает знание языка извне, могут достичь в нем абсолютной чистоты. Я так и не узнал, где этот человек сумел освоить мой язык практически в совершенстве. Он был немногословен, но я до сих пор думаю, что его готовили к работе в качестве шпиона. Уточнив круг моих обязанностей, он предупредил меня, чтобы я даже не пытался пробовать бежать, так как шансов на успех у меня все равно нет. После этого он практически со мной не разговаривал. Было бы излишне упоминать, что я решил последовать этому совету: я чувствовал, что, не отдохнув и не восстановив свою физическую форму, я не способен подвергать себя таким испытаниям.
Мне пришлось провести в домике у леса не больше недели. За это время я прекрасно справлялся со своими обязанностями, и мои хозяева были довольны моей работой. Я питался с ними за одним столом. В наш рацион входили молоко, мясные консервы, картофель и хлеб. Кроме того, я теперь не испытывал недостатка в сигаретах, в основном немецких. Русским они казались слишком слабыми, и теперь, после того как я попробовал махорку, меня это уже не удивляло. Мне отдали все запасы трофейных сигарет Salems, очень популярной марки немецкого табака, и я практически не расставался с этими роскошными сигаретами. Теперь, когда я регулярно питался и был избавлен от нервных перегрузок, почувствовал, что даже за это короткое время начинаю восстанавливаться и набирать вес.
В четыре часа утра на восьмой день моего пребывания в том домике на чердак, где я спал, поднялся тот из партизан, кто говорил на немецком языке, и разбудил меня.
— Теперь вам придется отправиться в лагерь военнопленных, — объявил он. — Мы хотели бы, чтобы вы оставались с нами и дальше, но сегодня получили приказ передать вас туда. Сегодня здесь пройдет колонна подвод, на которой вы отправитесь в Молодечно. Там, в лагере, уже много немцев, так что вам больше не придется пребывать в одиночестве.
— Я не чувствовал себя здесь одиноким, — вежливо ответил я. — И только благодаря превратностям войны мы встретились как враги.
Он вручил мне большой заплечный мешок, полный припасов: хлеб, копченое мясо, лук, чеснок, бутылка молока, полфунта махорки (с газетой) и несколько пачек сигарет.
Потом мы отправились к дороге, где дождались прихода подвод. Меня передали под наблюдение пожилого сержанта, которому поручили срочно доставить меня в лагерь под Молодечно. Старика предупредили, чтобы он даже не думал что-нибудь стянуть из моего рюкзака, так как его я получил за отличную работу.
Колонна подвод неторопливо двигалась по дороге; до Молодечно было примерно тридцать километров, но было ясно, что этот путь займет у нас несколько часов. Сержант, спокойный и довольно дружелюбный старый солдат, занял место на первой подводе. Я сидел на второй повозке. Дальше за нами следовали еще телеги, которыми управляли юноши в форме, примерно шестнадцати—семнадцати лет. Эти парнишки доставляли мне некоторое беспокойство: они были настроены явно враждебно и, не останавливаясь, выкрикивали: «Гитлер капут, фриц!»
За несколько километров до места назначения мы остановились в деревне, чтобы напоить и накормить лошадей. Я сидел, не слезая со своего места, и размышлял о том, какое обращение уготовано мне в лагере. Сержант соскочил с телеги и скрылся в одном из домов. Война успела оставить свои уродливые следы и в этом маленьком мирке: многие хаты были посечены осколками, некоторые сожжены. Между двумя разрушенными домами располагался пруд. Молодежь отвела туда лошадей, кинула им охапки сена и снова принялась за меня, жестами показывая на разрушения вокруг и подстрекая друг друга к новым оскорблениям. Они требовали от меня ответов на свои язвительные вопросы, которые я не очень хорошо понимал, так как тогда еще недостаточно хорошо знал русский язык.
Из одного из домов вышла женщина средних лет. Увидев то, что происходит, она подошла ко мне и вдруг плюнула мне в лицо. Она начала громко кричать, швырять в меня камнями с расстояния всего в несколько шагов. К счастью, она швыряла их не очень метко, и в меня попал только один камень, который, скользнув вдоль плеча, не причинил мне вреда. Это еще больше разозлило женщину, и, резко развернувшись, она обратилась с длинной речью к моим юным охранникам. Я не понял многих из слов, которые она произнесла, но общий смысл был понятен: немцы сожгли ее дом, поэтому всех пленных следует расстреливать и не следует зря переводить еду на этих мерзавцев.
Юнцов не потребовалось долго упрашивать. Всплеска ярости, который нашел выход в речи женщины, оказалось достаточно для того, чтобы заставить их приступить к тому, что они, по-видимому, начали вынашивать в своих головах, едва увидели меня. Она долго и сердито что-то говорила шепотом одному из них, после чего тот приказал мне слезть с телеги и идти за ним. К тому времени я был уже довольно сильно напуган: молодые люди казались почти невменяемыми, а женщина неутомимо и уверенно шла к своей цели. К тому же сержант куда-то исчез. Следовало ли мне исполнять этот приказ? Пока я колебался, увидел, как один из молодых людей, шаря рукой сзади на поясе, пытается вытащить пистолет, чтобы пристрелить меня на месте. Я медленно скользнул с телеги на землю.
