без помощи медсестер, ни одной из которых как раз не было в моей палате. В результате я рухнул у кровати как подстреленный. Безуспешно я снова и снова пытался подняться, но в результате только потерял сознание. Следующим моим воспоминанием стало то, что я обнаружил себя лежащим на кровати, а рядом сидела одна из медсестер, которая смотрела на меня с тем выражением, с каким, наверное, полицейский смотрит на раненого преступника, получая от него признательные показания.

В следующие три недели я чувствовал себя так, будто в моих ногах вместо костей было какое-то желе. Затем я снова сделал попытку вернуться в жизнь в вертикальном положении. На этот раз я предварительно получил согласие встать в присутствии медсестры. Тогда мне все-таки удалось сделать несколько шагов.

Меня часто навещал командир роты. А после выздоровления он наградил меня тем, чего я тогда желал больше всего на свете, — долгожданным отпуском домой.

На этот раз партизаны не остановили меня, но не потому, что они оставили свои попытки устраивать диверсии. Когда специальный поезд с отпускниками вез меня на запад и наши надежды оживали по мере того, как мы отъезжали все дальше от места посадки, неожиданный сильный взрыв отвлек нас от наших мечтаний. Поезд резко затормозил, и внезапная остановка привела к тому, что все мы попадали на пол, один на другого. Когда мы пришли в себя и выскочили из вагона, готовые к любым сюрпризам, обнаружилось, что полотно путей впереди поезда взорвано. Не было никаких признаков близкого присутствия партизан, и нам оставалось благодарить звезды за то, что, вероятно, вибрация вызвала преждевременное срабатывание заряда и взрыв не произошел под самим поездом. Поскольку необходимости серьезных восстановительных работ не было, пути починили очень быстро, и вскоре поезд снова с лязгом несся по бескрайней равнине.

Через несколько километров невидимый враг предпринял еще одну, на этот раз более серьезную, попытку атаковать нас. Мина разорвалась под самим составом, паровоз сошел с рельсов, два первых вагона далеко отбросило друг от друга, а третий был деформирован и разбит. Мы понесли серьезные потери, но мне снова повезло: я ехал в последнем вагоне и не получил ни царапины.

Потом, когда, наконец, после долгого ожидания прибыли ремонтная и спасательная партии, меня пересадили в другой состав, который благополучно вывез меня за территорию активной деятельности партизан. А потом я достиг цели своего путешествия. Была идиллия отпуска в родительском доме в родном городе. Я отдыхал душой и телом, а дни неслись все быстрее и быстрее.

Именно тогда, во время отпуска, я понял, как мне повезло в том, что я оставался холостяком. Женатым солдатам всегда везет меньше, чем неженатым: они острее переживают разлуку с семьями, думают о том, что станет с их родными, если их убьют на фронте. Холостяк, если хочет, может пуститься в приключение с риском для жизни, но семьянин, если он счастлив в браке, всегда привязан к реальной жизни. Тяжелее всего женатый солдат переживает стыд из-за измены жены в то время, когда он несет службу за пределами рейха. Я видел достаточно примеров тому в моем родном городе и всегда старался держаться подальше от своих женатых друзей, которые страдали от огня противника, укусов мороза, болезней и нападений партизан, в то время как их жены в отсутствие мужей утешались в объятиях мужчин, которые пока еще оставались дома.

Как часто во время того отпуска мне приходилось повторять слова философа: «Когда идешь к женщине, не забывай про кнут!»

По окончании отпуска я в составе маршевой роты отправился обратно на Восточный фронт. Маршевые роты (Marschkompanie) комплектовались солдатами из различных частей, которые следовали по одному маршруту. Наличие таких подразделений позволяло укрепить дух товарищества во всей немецкой армии. Это была отличная возможность обмена опытом между солдатами различных родов войск и служб, что помогало им лучше понять быт и проблемы друг друга.

Что касается меня, то вряд ли я нуждался в подобных знаниях, поскольку и так обладал достаточно обширной разносторонней информацией. И как бы для того, чтобы дать мне возможность пополнить ее, на этот раз мне предстояло послужить в составе пехотной дивизии. Рота, в которую меня направили, понесла в боях с атакующим противником тяжелые потери и нуждалась в пополнении. Мне пришлось прослужить там несколько месяцев, всю осень и начало зимы. Все это время на нашем участке фронта было на удивление спокойно, поэтому все время мы посвящали в основном тому, что пытались бороться с холодом.

Затем меня снова вернули в танковые войска, где начиналась моя служба, и после небольшой передышки мне вновь пришлось оказаться в самом пекле тяжелейших боев. Мой танк получил прямое попадание, и еще до того, как снаряд взорвался, я понял, что получил тяжелое ранение. На ощупь исследовав стальное нутро машины, я убедился в том, что трое из четверых моих товарищей погибли. Вальтер, которому, как и мне, удалось выжить, был слишком серьезно ранен, чтобы быть в состоянии выбраться из подбитой машины.

Как могли, мы перевязали раны тем материалом, который нашли в аптечках первой помощи. У меня было всего два бинта, которых хватило на то, чтобы перевязать две из пяти моих ран. Остальные я кое-как перевязал, разорвав одежду моих мертвых товарищей. Мы так и просидели в танке в ожидании целый день, пока звуки боя не стали отдаляться, не зная, попадем ли мы в руки друзей или врагов. Иногда мне казалось, что обе стороны решили оставить поле боя, бросив нас, как никому не нужный мусор, обломки кораблекрушения в океане войны.

Наконец, послышались чьи-то шаги и голоса. Броня стенки танка не позволяла разобрать слов, и я напряженно вслушивался, пытаясь расслышать немецкие фразы. Затем крышка люка на башне распахнулась, и сильные руки потащили меня из танка. Когда вспышка боли, вызванной грубым перемещением моего тела, несколько утихла, я огляделся вокруг. Мы лежали в окружении людей самого зловещего вида, в мундирах Красной армии. Все эти солдаты были очень молоды, наверное, примерно семнадцати лет, но ни на одном лице я не увидел ничего, похожего на жалость.

Первыми в плен были захвачены наши часы. Потом русские обшарили тела наших убитых товарищей и забрали все вещи и одежду, которые имели какую-то ценность и хоть как-то могли быть еще использованы. Затем все снова переключили внимание на нас. Кольца, ручки, кошельки, личные фотографии — все то, на чем остановился их взгляд, было у нас безжалостно отобрано, и мы никогда больше не видели этих вещей. Когда один из русских принялся стаскивать с меня сапоги, я понял, что пришло время протестовать. Мародер мгновенно пришел в бешенство. Он сорвал с моего мундира награды и со злостью ткнул мне в лицо знаком «За ближний бой», глубоко распоров мне правую щеку. После этого он с такой яростью принялся стаскивать с меня сапоги, что я испугался, как бы он не оторвал мою ногу. Но и после этого он не успокоился. Подойдя к своим товарищам, он явно начал убеждать их в том, что меня следовало расстрелять. Дискуссия длилась недолго: это предложение, похоже, сразу же нашло одобрение у русских солдат, и мой мучитель снова вернулся к нам в сопровождении второго головореза с лохматыми волосами. И в этот критический момент мне, наверное, впервые за весь тот несчастный день повезло: к компании убийц в сопровождении сержанта подошел лейтенант, который повелительным окриком приказал сопроводить нас в тыл.

Я совсем не мог ходить, поскольку только что получил три раны в бедро и еще две в голень. Под присмотром лейтенанта двое солдат, захвативших нас в плен, неохотно подняли меня и погрузили на телегу, запряженную лошадью, которая направилась к пункту сбора военнопленных. Вальтеру пришлось, прихрамывая, брести рядом. На сборном пункте врач-еврей небрежно и очень поверхностно осмотрел и обработал наши раны. Во время работы он с удовольствием обращался с нами нарочито грубо, называя «фашистами», «фрицами» и другими прозвищами.

— С Гитлером скоро будет покончено, — подначивал он нас. — Вы уже проиграли войну, вы, убийцы- сверхчеловеки!

Я разумно хранил молчание и никак не реагировал на поток оскорблений, помня, что у меня есть еще