более острым: вы должны навести на мысль, укрепив ее конкретными фактами, о том, что террор по отношению к советским работникам — мера бесполезная. Это вызывает крупные потери, потому что ни одно дело не остается нераскрытым, ни одно убийство — безнаказанным. Реальных же успехов эти меры не дают. Вы должны опасениям Рашкевича придать более ясную форму: если руководство не проявит большей гибкости, то через некоторое время вопрос встанет так, что будет уничтожена наиболее ценная часть подполья, которая с таким большим трудом создавалась в ожидании будущей интервенции на Украине.

Валерий Михайлович подошел совсем близко к Василю и продолжил:

— Тщательно присматривайтесь к окружению Змиенко и Черевичного. Именно там должны быть люди, которые занимаются отбором, подготовкой и выброской петлюровцев на Украину. Вы сами понимаете, как велика ценность таких сведений. Конечно, не меньшую ценность представят сведения о той агентуре Змиенко, которая находится на советской стороне, как действующей, так и законсервированной.

При встречах со Змиенко и другими петлюровскими вожаками, в беседах с ними держитесь независимо, как человек, который лучше и полнее, чем они, знает положение на Украине, находится на переднем крае борьбы. В то время как они своим положением эмигрантов отделены от непосредственного поля боя, вы имеете это поле перед глазами, каждый день подвергаетесь опасности, что обостряет вашу бдительность и дает вам возможность делать выводы из обстановки. Ставка на индивидуальный террор не оправдала себя и устарела.

Горожанин прошелся по кабинету и договорил:

— Товарищ Моргун, у вас очень выигрышное положение. Я бы даже сказал, что такой благоприятной позиции мы никогда не имели. Поэтому мы ждем от вас очень многого…

Он задумался на мгновение, но в это время зазвонил телефон.

— Слушаю, — лицо Горожанина выразило внимание. — Благодарю вас, Станислав Викентьевич.

— Товарищ Косиор хочет сказать вам, Василь Иванович, несколько слов. Он позвонит, когда вам приехать…

Василь не мог скрыть удивления и некоторой растерянности, но последнее время внесло так много неожиданностей…

И за этим разговором последовали дни напряженной и весьма тщательной подготовки. Моргун знакомился с материалами, известными ему раньше в общих чертах, а сейчас приобретавшими значение практического ориентира в предстоящих разговорах на той стороне.

Он уже разбирался в многочисленных группировках украинской эмиграции за кордоном: группа гетмана Скоропадского, группки разных претендентов на гетманскую булаву, в том числе Полтавец- Остряница, Василь Выши-ваный и другие. И украинские эсеры, и украинские социал-демократы тоже когтями и зубами вцепились в мифическую власть…

А еще есть украинские клерикалы, которые спят и во сне видят посадить митрополита Шептицкого патриархом Украины… И особенно сильна и опасна так называемая «группа УНР», руководимая Андреем Левицким, вступившим на этот пост после убийства Петлюры в 1926 году в Париже. И пресловутый генерал Змиенко — его ближайший сподвижник, осуществляющий связи с польской разведкой.

Внимание Василя задержалось, естественно, на моментах, раскрывающих связи внутренней контрреволюции с закордонным центром. В материалах дела СВУ он нашел данные о так называемом «правительстве Украины», сформированном за рубежом по договору между Петлюрой и Пилсудским: Польше была обещана обширная часть Украины, и Украина обязывалась поставлять Польше сырье для промышленности.

Он учел также, что в переговорах в «высших сферах» имя Петлюры хоть и произносилось через каждые два слова, но играло роль как бы вывески, поскольку было известно в массах украинских националистов. Личность же Петлюры представлялась в этих «сферах», как весьма ординарная, лишенная качеств военного и политического руководителя.

В этом вопросе Василь уяснил себе линию собственного поведения: преклонение перед Петлюрой, характерное для среднего звена движения…

«О чем будет говорить со мной Станислав Викентьевич, — немного волнуясь, думал Василь. — Оперативные задачи ясны. И общеполитические — тоже… Да чего гадать!»

Перебирая в памяти слова Рашкевича, инструктаж Горожанина, прочитанное, Василь все время ощущал тревогу, пытаясь себе представить разговор с Косиором. Но когда он переступил порог его кабинета, все опасения как-то отошли, и он сосредоточился на одном: слушать, что ему скажут.

Его поразили отвечающие его душевному состоянию первые слова Станислава Викентьевича:

— Ну что, все еще выслушиваешь себя, как доктор пациента: каковы силы?.. Верно?

И то, что это было сказано с глубоким пониманием и сопереживанием, понудило Василя признаться: да, конечно, он еще не стопроцентно уверен…

— Все правильно, — подхватил Станислав Викентьевич. — Разве можно быть уверенным в том, что доплывешь, если ты еще на глубине? Но, понимаешь, там, на глубине, обретается второе дыхание. И чем лучше ты подготовлен, тем легче дышать. Это второе дыхание, знаешь, как называется? Чувство ответственности. И есть еще одно: ощущение связи. Ты окажешься один во вражеском лагере. Я говорю «один», потому что, видимо, Черевичному не придется задерживаться там: это, с одной стороны, в интересах Рашкевича, который ждет сведений о том, как вас приняли, что вы узнали, какие указания даются… С другой стороны, это еще в большей степени устраивает нас по тем же причинам. Итак, ты останешься один, но чувство связи с домом, оно ни от чего не зависит, ни от каких материальных способов нашего общения: ни от радиостанций, ни от курьеров. Это чувство в самом тебе. В твоем душевном мире. И ни расстояния, ни обстоятельства не могут разорвать твоей духовной связи с ним…

Косиор говорил негромко и раздумчиво, мысли, высказываемые им, как будто родились не сейчас, но обрели форму именно теперь.

Знакомое Василю лицо, знакомое давно, с детских лет, казалось, не претерпело никаких изменений. Но что-то все же было новое: какая-то сложность, одухотворенность… «Но, быть может, — путано думал Василь, — я не улавливал раньше… Когда раньше? Да нет, не в далеком прошлом, а даже недавно… И только мое состояние сейчас, накануне такого шага, делает меня как бы более восприимчивым».

— Я тебе так уверенно все это говорю, потому что хорошо помню свои первые шаги в подполье. Тогда, еще при царе, а я был моложе, много моложе, чем ты сейчас… Это я не в укор тебе. Просто мы тогда раньше начинали, такая историческая необходимость сложилась. И вот я ехал, помню, товарняком. Вез транспорт литературы, но «транспорт» — это, конечно, для пышности называлось, а в действительности была плетеная корзина и в ней под нехитрыми пожитками — листовки: триста двадцать штук, и сейчас помню, что именно триста двадцать. Великое богатство для нас, потому что каждая листовка означала воздействие на десятки, может быть, даже и на сотни людей. И сила этого воздействия зависела не только от того, что говорилось в листовках, но и от того, как удастся их распространить. То есть от моего умения, хладнокровия и страсти… Потому что страсть в работе — это половина успеха. И вот тут-то рождается чувство ответственности, и оно уже тебя держит, как резиновый круг на воде. И ты, Василь, это чувство непотопляемости обязательно приобретешь!

Он вдруг спросил:

— Отец знает про тебя? Ну, куда ты отправляешься?

— Нет, Станислав Викентьевич, у нас, вы знаете…

— Знаю, знаю… — улыбнувшись, сказал Косиор, — я сам поговорю с отцом.

Теперь Станислав Викентьевич повернулся в своем кресле, так что свет лампы упал на его лицо, и глаза были обращены на Василя как бы с вопросом.

— Станислав Викентьевич! Я понимаю свою ответственность. И мне очень помогло это ваше слово. Вы так много значите для всей нашей семьи. А для меня особенно в такой момент — самый важный в моей жизни. Ведь я еще ничего не сделал…

— О нет, — прервал Косиор, — многое кроется в тебе и в других молодых людях. Вы и похожи на нас, и отличны от нас. Вы профессиональнее нас…

Встретив непонимающий взгляд Василя, Косиор пояснил:

— Ну вот ты — экономист. Ты со своей специальностью знаешь несравненно больше, чем я знал в твои годы. Ты умеешь больше, чем я умел в твои годы. Но ты имеешь и другую профессию, более для тебя