Старобельщине, и только изредка поминала брата мать Степанида. А Фрося уже не была девчонкой- несмышленышем. Большое зеркало в прихожей подворья показывало стройную, ладную девицу. В ту пору она уже не носила черной монашеской одежды, боясь привлекать к себе внимание, а по совету игуменьи одевалась по-мирскому, скромно и чисто, не по-деревенски, а скорее по-мещански. Теперь, когда многие богатеи уже были невесть где, в деревне мало кто интересовался монастырскими вышивками и одеялами. Зато отбою не было от городских заказов. И раз в неделю зимой и летом, но с точностью монастырской жизни, размеренной, как и прежде, рассчитанной по минутам, как церковная служба, выходила Ефросинья из ворот монастыря с аккуратной корзиной из ивовых прутьев или с чемоданом и сама аккуратная, неторопливая, с истовой монастырской речью, потупленными глазами. И хоть никто не заподозрил бы в ней монашку — не о том люди думали теперь, — видно было, что это порядочная и скромная девица, не стреляет глазами по сторонам, как теперь водится, не встревает в речь попутчиков, не вертится юлой. И вообще — в порядке.

Летом Фрося шла пешком десять километров до станции. Она сокращала дорогу, направляясь прямиком через березовую рощу, веселую, всю в солнечных бликах, в светотенях, напоминавших те сказочные узоры, которые давно уже не накладывались на белую основу вышедших из моды филейных вышивок.

Потом она ждала пригородный поезд на пустынном полустанке, где почти не было пассажиров, и в вагоне тоже было обычно пусто. Поэтому Фрося сразу заметила молодого человека в белой косоворотке, вышитой васильками. Он был без головного убора, как теперь принято, светлые волосы, прямые и легкие, падали ему на лоб, и он отводил их каким-то осторожным и спокойным движением руки.

С тех пор как Фрося стала совершать рейсы с монастырскими работами, она освоилась и со своими поездками, и с теми городскими домами, куда привозила заказы, где ее всегда приветливо встречали и усаживали за стол. А если она задерживалась, то уговаривали остаться на ночевку, потому что Фрося боялась ночью идти через лес до монастыря.

Но она стеснялась оставаться в этих домах, как ни приветливы были хозяева, знавшие Фросю не первый год. И охотнее ночевала у Марьи Петровны, больничной санитарки, с которой познакомилась в поезде. Марья Петровна была вдовой железнодорожного слесаря, жила в двух комнатках небольшого дома в железнодорожном поселке. И когда Фрося оставалась у нее ночевать в чистенькой маленькой светелке, только гудки паровозов на ближних путях напоминали, что она в миру, а не у себя в монастыре. Марья Петровна полюбила Фросю, тем более что эта любовь подкреплялась денежными и продовольственными подарками. Она сутками задерживалась на дежурстве в больнице, и Фрося оставалась одна в маленькой квартирке с чистыми крашеными полами и цветами на подоконниках: вдова жила одиноко и тихо.

Появление молодого человека в косоворотке выбило Фросю из обычной колеи.

Глядя в окно вагона, она чувствовала на себе его взгляд. Он стеснял ее, но она не решалась переменить место и тем дать понять, что замечает его внимание. Через некоторое время она освоилась и сама исподволь принялась рассматривать его: невысокий, широкоплечий, глаз его Фрося не видела, потому что быстро отвела взгляд, когда молодой человек поднял голову от книги, которую читал. На вокзале она потеряла его из виду. Но не забыла. И тотчас отметила его появление в следующую свою поездку. Теперь она уже была уверена, что он искал ее, потому что пришел из другого вагона.

И снова народу было немного, но сейчас Фрося уже смело встретила взгляд незнакомца.

Она и раньше ловила взгляды мужчин, охотно обращавшиеся к ней, но чувствовала себя от них неловко, неприятно, стесненно. На этот раз было нечто другое: она не хотела пройти мимо, не хотела, чтобы осталось только мимолетное воспоминание об этом светловолосом… Ей казалось, что она больше не увидит его, и желание задержать этот момент было так сильно, что она все время ломала себе голову, как это сделать.

Мысли ее попутчика, вероятно, шли по тому же пути. Но. он был более предприимчив, а может быть, и более опытен.

На Харьковском вокзале он вышел раньше ее. И в ней словно что-то потухло, почти горестно она подумала, что нет никаких шансов снова встретить его в большом городе, в суете и многолюдстве. Но, спускаясь со ступенек вагона, она увидела его тут же. От неожиданности она выпустила ручку корзинки, и та мягко шлепнулась на платформу.

— Я помогу вам, — сказал он просто и поднял корзинку.

Фрося растерялась. С одной стороны, она помнила наказы игуменьи остерегаться поездных воров. С другой стороны, это так мало подходило к молодому человеку, было в нем все просто и как-то спокойно. Почему-то Фросе не показалось даже удивительным, что он пошел рядом с ней, неся ее корзину, а свой невзрачный портфелишко держал под мышкой:

— Вам далеко, вы сядете на трамвай? — спросил он деловито, словно не в первый раз встречал ее на вокзале.

— Да нет, недалеко, в железнодорожный поселок. Я пешком, — ответила Фрося и покраснела: он может подумать, что она этим намекает, чтобы он ее проводил.

Но молодой человек действительно был прост, и, наверное, в голову ему не приходило ничего подобного. Они пошли по улице, постепенно отдаляясь от вокзальной суеты, трамвайные звонки доходили до них приглушенно, реже стучали копыта извозчичьих лошадей по булыжнику пригорода, и в воздухе ощущались запахи уже не мокрого угля и паровозного дыма, а дуновение цветущей белой акации, в которой утопал железнодорожный поселок.

И чем ближе подходили они к домику Марьи Петровны, тем беспокойнее становилось на душе Фроси при мысли о том, что сейчас все кончится. Он поставит ее корзинку на скамеечку у ворот и простится с ней. И она потеряет его. Они дошли до ворот. Он поставил ивовую корзинку на скамейку и платком вытер пот со лба: день был в разгаре.

— Может, присядем на минутку? — спросил он с полуулыбкой, открывавшей его неправильные, но белые, крупные зубы.

Фрося кивнула головой, и они сели на скамейку, как-то неплотно, налегке, словно птицы, готовые разлететься при малейшем шорохе.

— Меня зовут Семеном, Письменный по фамилии, — сказал он и замолчал, словно обдумывая, что еще сообщить о себе. И добавил: — Я вообще-то из Старобельска, а сейчас здесь, в Харькове, на курсах…

Она кивнула. Поняла, что надо сказать и о себе. Поняла и другое: ни за что не скажет про монастырь. И, не имея времени придумать что-то еще, быстро и смело спросила его, сама удивляясь своей смелости:

— А куда вы ездите этим поездом?

Он улыбнулся ее маневру:

— У меня тетка в Павловке, каждую субботу еду туда, а в понедельник обратно.

Пожалуй, он мог бы спросить: «А вы?» Но не спросил. И Фрося поспешила ответить на невысказанный вопрос:

— Я из Солончиц, там артель у нас по вышиванью.

Ей показалось, что он немного удивился: чего ж ему не удивляться? Такая артель, пожалуй, одна была в округе. Может, он никогда про это и не слыхал?

Может, она еще сказала бы что-нибудь и он тоже. Но калитка распахнулась, и с восклицаниями и поцелуями Марья Петровна бросилась к Фросе. Присутствие Семена нисколько ее не удивило. Она ведь и слыхом не слыхала про монастырь: «рукодельная артель» вовсе не наводила ее на эти мысли. А Фрося и ей не открылась.

— Так проходьте, — приветливо пригласила она, вероятно приняв Семена за старого Фросиного знакомого.

Фрося растерялась: одно дело принять услугу попутчика и проститься с ним у ворот дома. Совсем другое, по ее понятиям, пригласить его в дом. Красная и смущенная, она не знала, что делать: не могла же она объяснить Марье Петровне положение вещей.

Семен не растерялся и не смутился, отлично заметив ее растерянность и смущение.

— Дякую. Как-нибудь в другой раз, — сказал он, усмехнувшись, и, не протянув руки, а только кивнув головой, произнес: — До побачення в понедилок.