— Что там? — я едва сдерживал позывы к рвоте. — Яйца?..
— Ну! У них склонность удивительнейшая к размножению... Надо будет потом и трусы простирнуть.
— Так что там, доктор-то этот? — Володька присел на корточки и сунул в рот сигарету.
— Да ничего, заболел он.
— Желтухой?
— Нет, кажется, тифом... Да, точно: тифом он заболел. Это все в первом томе написано, в самом начале.
— Вшей, наверное, тоже кормил; как и мы...
— Не-ет, вряд ли! Он был англичанином, а они — люди цивилизованные. Не то что мы — собачье дерьмо!
И вот тут произошло что-то. Я точно не знаю, что именно, но будто мне плюнули прямо в лицо — и дальнейшие разглагольствования Коняги доходили до меня, как сквозь туман. Он вроде говорил, что эти подлые англичане повыкачали отсюда все, что могли, и теперь живут припеваючи, и еще сто лет будут жить.
— А вот мы сейчас посмотрим... — так сказал я. Встал и направился к старику, захватив автомат. — Стец! Пошли-ка со мной!
Старик сворачивал валиком коврик и, казалось, не замечал ничего. Стеценко с «оду запрыгнул на ишака, вынул из ножен штык-нож и стал тыкать острием бедному животному в ляжку: «Но!.. Но!.. Поехали!»
Мы остались один на один: я и старик. И тут только дошло до меня, что я стою перед ним почти голый, в одних полинялых трусах. Я вдруг заорал:
— Время?.. Время сколько, я спрашиваю!
Старик стоял и не двигался. Меня поразили его глаза: вовсе не старческие — у стариков они обычно подернуты желчно-матовой пленкой. А эти глаза были ясные и прозрачные. И я опять заорал:
— Сколько время? Время, не понял?! — и показал на запястье.
Старик повел неторопливо рукою, отодвинув рукав пиджака: вот они — часики! Швейцарские — настоящие, с тремя кнопками и хрустальным граненым стеклом... Старик взглянул на меня и вздохнул облегченно. В этот самый момент взлетел приклад моего автомата и торцом врезался в лоб ему — старик упал на спину в дорожную пыль.
Он лежал у меня под ногами, широко разбросав руки, словно распятый, и старческое лицо его освещала улыбка блаженства.
— Надо прикончить, — процедил сквозь зубы Стеценко и склонился над стариком, чтобы проверить карманы.
— Хватит с него... Дай мне часы, я давно мечтал о таких.
А старик все лежал в дорожной пыли, распластанный, и в застывших глазах его отражалось предзакатное небо... Стец протянул мне швейцарские часы, я взглянул на ник и ужаснулся: ведь они, эти темные и прозрачные, будто дверь, ведущая в никуда, глаза будут всякий раз так спокойно, так мрачно взирать на меня, если я обращусь к ним за временем.
И я подумал тогда: нет, дело не в том, что на мою долю выпало освободить этого человека от боли в суставах и старческой немощи, — не потому он так облегченно вздохнул. Блаженную улыбку освобождения приходилось мне видеть и на других лицах. За одно лишь мгновение до смерти так улыбались и молодые парни-афганцы, которых мы называли душманами. И я понял — эти люди сильнее! У них за душой есть нечто большее, а мы проиграли. Нет, не войну. Никакой там войны и в помине не было. Было черт знает что; а проиграли мы свою жизнь, потому как — действительно, после такого удара, какой я нанес старику, — мне самому уже никогда не оправиться.
И нужно ли теперь понимать, что за сила двигала моею рукою, что за проклятие?.. Случилось все именно так, и моя иль не моя в том вина, а надо платить за дела своей юности. Человек от животного отличается тем, что он должен раскаиваться, — значит, в этом и есть мое счастье, в этом есть моя сила.
Вот, собственно, все. Что еще можно добавить? Часы я потом продул в карты. Конягу с желтухой отправили в Союз. Несколько суток он валялся скрюченный под машиной: ничего не ел, кроме антибактериальных таблеток из своей индивидуальной аптечки, и пил кипяченую воду, но тут же отблевывался ею под скаты — и присыпал песком, чтобы мух было поменьше, а потом опять вползал под машину. На седьмой день только, кажется, опустилась «вертушка», и на этом его мучения кончились. Стеца убили, а о ротном я и говорить не хочу.
Полковник всегда найдется
Он возвращался обычно в четвертом часу или чуть позже, но ненамного. Уже темнело, шел к концу новый день. Сергей поднял голову и по приспущенному на веревке целлофановому пакету отыскал свое окно. В комнате горел свет — мягкий и темно-красный ночник. Елена не любила яркого света, она ждала.
Безумно хотелось есть, как всегда в этом городе, так что казалось, все иссохло внутри; досадно сосало под ложечкой, а в ногах опять хлюпало.
Ну и зима, ну и город... Через каждые два-три дня здесь случались сопливые оттепели и вдруг все покрывалось льдом. Люди спешили, толкались, скользили и падали, бились машины, а мясо продавалось на каждом шагу; его было навалом, особенно в центре, но там то и дело попадались полковники. Их тоже было навалом, они-то облюбовали столицу. Сергей ее ненавидел.
Перед крыльцом он остановился и еще раз посмотрел на злополучный пакет. По нему давным-давно рыдал мусоропровод, но все руки не доходили. И день ото дня становилось противнее: смятые потроха обычной пачки вареников перемешались с осколками тарелки, которую Сергей со злости разбил еще месяц назад о карниз, затем он сгреб все в этот пакет и швырнул его за форточку. Сергей не любил вареники с творогом, но сам же купил их в магазине. Он думал, что это пельмени. Потом были оттепели, и не единожды; внутри все смешалось и слиплось, целлофан застывал и оттаивал, а пакет все висел и висел, теперь припорошенный свежим снегом... а я страдала и страдала и прострадала снегопад — сказала Елена сегодня утром. Бог с ней — подумал Сергей.
Она читала книгу под ночником. Поджав свои ноги и стянув для них покрывало со второй кровати. Свернулась в уютный комочек, забившись в норку между лакированной спинкой и еще чем-то мягким, прижатым к стене. Лицо ее было затемнено, виднелся лишь светленький кончик носа.
— Привет, — сказал он и бросил на стол перчатки.
— Привет.
Рукою она отвела в сторону прядь светлых волос, вытянула ноги к батарее.
— Сидишь?! — Он скинул размокшие сапоги, надел тапки и прошел в комнату, взглянув на часы. Подсел к ней. — Как дела?..
— Прекрасно.
Он протянул к ней ладонь. Она отмахнулась.
— Слушай, отстань.
Он встал, пошел к двери, обулся, Взял сумку.
— Ты деньги получил? — спросила она.
— Да, — и он вышел.
Он ответил ей не так чтобы тихо, но знал, Елена его опять не расслышала.
