золотистая с зеленым отливом. Губы ее пересохли, а рот приоткрыт в блаженном вздохе восторга, — а море ревет и клокочет, наползая на берег... Это на юге, но если обратиться на запад, далеко-далеко, через водные и земные преграды, там тоже есть место — мрачный и величественный костел, пронзающий дождливое неба острыми куполами. Сквозь высокие мозаичные Окна внутрь проникают видения давно ушедшего прошлого, и в сумрачном свете мерцают радужные огни. Все дышит торжеством и значительностью. И какой-нибудь холеный детина во фраке стоит рядом с белокурой красоткой — и звучит музыка, чистая, тонкая. Нижний ряд ведет томный орган, а вверх устремляется пронзительно-сладкая мелодия флейты... Да и мало ль! Уж не так далеко на севере, в обычной теплой квартире, на двухспальной кровати молодой заботливый муж обнимает свою нежную подругу... А сержант Семенов сидит на вершине песчаной горы, свесив голову и не думая ни о чем. Он еще не знает, что болен, а будет все хуже и хуже.
Где-то рядом раздался выстрел. Даже не выстрел, а жалкий хлопок. Глухой всплеск. Наверное, так отзывается черепная коробка, разнесенная выстрелом в упор, сержант бессознательно обернулся и опять опустил голову.
Некоторое время спустя он неторопливо поднимется и пойдет к соседнему окопу, оставив на песке автомат, и ремень, и каску... Остановится рядом с верхним укрытием, понуро глядя на то, как Расул с окровавленной головой повалился на тело Исы, накрытое пыльным брезентом. Расул был сильным человеком, он нашел единственно правильный выход. Сержанту не хватит на это жизненных сил, он повернется и направится вниз по склону, — и взошедшее солнце осветит своими лучами его пустые от бессонной ночи и боли глаза.
И день лишь родится и до ночи еще далеко, гораздо дальше даже самого конца света. Но и день тот уйдет, и наступит ночь, а потом оно снова поднимется — солнце! И будет всходить еще сотни раз, освещая собой эту землю, и на три тысячи семьсот пятьдесят пятом по счету рассвете, от той самой минуты, когда сержант покинул вершину, далеко на севере, грустной и тихой зимою, в одну из московских клиник привезут тяжело больного молодого мужчину.
И то будет не клиника, а странный закрытый стационар; и не привезут его вовсе, побитого ознобом молодого мужчину, приведет его брат, приведет на рассвете. Он будет долго стучаться в дверь с круглым глазком, обитую крашеной оцинковкой, подошвами уминать свежевыпавший снег под собою, вздыхая смотреть на брата и снова стучать, пока ему не откроют.
Его будут терпеливо выслушивать обыкновенные люди в белых халатах, глядя мимо него: на обтертые стены узкого коридора, на заросший паутиной по углам потолок, — и все же согласятся помочь, уведут переодевать молодого мужчину; но они ему не помогут, ибо это нормальные люди, а брат войдет в соседнюю дверь курилки и скажет мужикам хмурым, запахнутым в байковые халаты с исстиранными отворотами: «Все, теперь я спокоен... Здесь-то ему не дадут умереть...»
Зимний день пройдет очень быстро, начнет уже понемногу смеркаться, когда к молодому мужчине вернется сознание: он откроет глаза, медленно осмотрит палату — все пять коек, стоящих вокруг, и людей на них, заглянет им в лица, а затем спокойно опустит веки — то ли устало, то ли с бессильным согласием. И все, кто находился в палате, увидят, как темнеет его лицо, заостряется нос и расширяются, застывая, глаза; испуганные мужики кинутся за врачами, но прибежавшие женщины лишь бессильно выстроятся в ряд... В палату ворвется главврач, тот самый Александр Михайлович, — сбросит на пол тело молодого мужчины, а сам кинется на него, уперевшись в ослабшую грудь коленом, но искусственное дыхание уже не поможет, — вскоре тело вернут на прежнее место, накрыв с головой простыней, вызовут милицию и понятых для составления акта, и тогда только выяснится, что фамилия у молодого мужчины самая что ни на есть простая — Семенов; теперь он вел за собою по склону троих усталых солдат.
РАССКАЗЫ
Сынок
В ленинской комнате было тепло и светло, а главное, сухо, не то что за окнами казармы. Он сидел за самым последним столом и писал письмо другу. Перед ним лежал номер «Правды» трехдневной давности, а сверху лист с первой и пока единственной строчкой. Обычным приветствием своему тезке — тоже Сергею. Ему сейчас не хотелось писать другу письмо, а хотелось писать Марине, но он не знал ее адреса. Он не записал ее адрес. Когда можно было его записать, он еще не любил Марину, да и теперь не был уверен, любит он ее или нет. Конечно, если бы полюбил, было бы проще... Что именно проще, Сергей тоже не знал, но другу писать не хотелось. Ему было лень, и он был счастлив, потому что его никто не трогал пока.
В праздники и выходные «старики» разбредались по казарме, валялись на кроватях, даже не разуваясь, и пороли всякую чушь. Пока им не надоедало. А «молодые» сидели в ленкомнате, делали вид, что читают уставы или газеты, с опаской прислушиваясь к гоготу «стариков». Сергей смотрел на передовицу «Правды» и не знал, как относиться к тому, что первый мартеновский цех в его городе к Октябрьским праздникам — 62-й годовщине — перевыполнил план. В городе, где он родился и вырос, всегда перевыполняли план, по крайней мере, так говорили. Сергей не знал, как к этому относиться. Ну не стыдиться же этого, думал он.
Вот уж месяц, как Сергей в армии, а служил он в Германии. Ему нравилась эта страна, нравились люди и аккуратные домики с черепичными крышами, ровно остриженные кустарники и газоны, мощенные булыжником мостовые... Хотелось знать: неужели и здесь перевыполняется план?.. Сергей смотрел в запотевшие окна ленкомнаты и пытался увидеть — что там, за высоченным кирпичным забором? Он испытывал что-то вроде тоски... Да, он жалел, что родился не здесь.
Впервые это случилось, как только он вышел за КПП, и потом, когда шагал по городку с красной повязкой на левой руке и штык-ножом на ремне. Он смотрел на аккуратные домики с черепичными крышами, на розы — алые, черные, за невысокой оградой, на ратушу и костел; почти всегда он проходил мимо запущенного пруда с позеленелой пресной водой, объятого ветвями старых деревьев, то ли вот лип, а может быть, вязов. Он шел, и смотрел, и жалел, что не пришлось родиться на этой земле... Что не пришлось здесь родиться Маринке, тогда бы они смогли тут гулять, здесь могли бы гулять и их дети...
Последнее время часто удавалось бывать в городке — его определили посыльным. Если нужно было вызвать из дома кого-то из офицеров, ему выдавали специальный жетон и указывали маршрут. Чаще всего это случалось по вечерам. Сергей видел, как жили в городке офицеры и прапорщики, и ему не нравилось то, как они жили. На их месте он бы жил совсем по-другому.
Перед праздником его отправил сам командир. Сергей был в наряде и уже заканчивал мыть полы в оружейке, оставалось убрать лишь в туалете. Но его вызвал к себе командир и сказал: «Ну что, начальник скоростей?..» Еще называл он его длинноногим, ну а всех вместе — сынки. Командир говорил так, когда стоял перед строем до и после учений. И никто не обижался за это, даже «старики» улыбались, потому что он был всех старше. Он кому угодно годился в отцы.
Сергей вошел в кабинет, отдал честь и попытался не выставлять напоказ свои мокрые рукава и руки, которые пахли хозяйственным мылом, хотя подворотничок он успел застегнуть... Стало неловко за грязные, отвисшие на коленях штаны, когда командир посмотрел на него и, казалось, поморщился.
— Ну что, начальник скоростей?.. Что молчишь, язык проглотил? — сказал он. Он улыбался.
— Никак нет, товарищ подполковник! Не проглотил, — ответил Сергей, покраснев. Ему стало стыдно. Вспомнились две сигареты с фильтром, которые он стянул из пачки, когда в последний раз был в наряде и прибирал в кабинете у командира.
— Дома-то как, не скучаешь по дому?
