Самое разумное – возвратиться в Кале и довести операцию до конца. Пока еще есть время. Обещаю тебе, что разорву с англичанами, найду для этого удобный предлог. Или уйду в отставку, а тебя предложу на свое место. Подумай, Алик, ведь жизнь и дружба выше политики, выше разведки, выше всего! Мы выведем тебя из игры… закроем “Бемоль”…
– Я уже выведен из игры… пришлось оглушить “Фреда”…
– Вот как? Это меняет дело. Кстати, Хилсмен на ножах с англичанами, они почти не обмениваются информацией…
Я его и не слушал, суд только начался, а он-то думал, что уже вынесен приговор. Много вариантов сидело в черепе моего дружка и во всех них – продырявленный труп великолепного Алекса [99] , и от этой мысли мне стало жарко, и снова накатились на меня волны ярости – плевать мне, в конце концов, на его предательство, но кто дал ему право распоряжаться моей единственной и бесценной жизнью? Обидно, что она путалась с ним или, не дай Бог, еще и любила серьезно, что обиднее всего, как и эта болтовня насчет кладбищ.
– Ну, а что за дама приходила с тобой к Юджину? – Словно спичку я у него попросил, никаких эмоций.
– Какое это имеет значение? Разные дамы… – И тут он раскололся, и залил его лошадино-аристократическую физиономию яркий румянец.
– Рыжеволосая, если я не ошибаюсь… – продолжал нажимать я, пер уже буфетом, топал, как слон, и плевать мне было на посудную лавку.
– Разные бывали… – сопротивлялся он вяло, затягивая спектакль.
– Это была Римма? – Мне уже нечего было терять. И ему, между прочим, тоже.
– Советую тебе обратиться к своему другу Виктору… кстати, мы через него тебя иногда контролировали… он был нашим внутренним агентом…
Не убил сим известием, нет! Жаль, конечно. Хотя вряд ли Совесть болтал им обо всем: он же хитрец. Совесть Эпохи говорил им обо мне только хорошее, это настоящий друг, хотя и агент, не мог он на меня капать, иначе никто бы меня за кордон не выпустил – такие мы с ним вели крамольные беседы.
– Это была Римма? – повторил я.
Тут он бросился на меня и ударил головою в грудь, сделал это бездарно и непрофессионально, за что и получил коленом в морду по высшему классу и отлетел на прежнее место, утирая кровь и слюни.
– Говори правду, гад! Или я выстрелю!
– Не думай, что я боюсь умереть… чихал я на это!
Он бросил взгляд в иллюминатор – уловил своими локаторами звуки мотора приближающегося катера. Или Кэти действительно дала SOS, или очнулся Хилсмен и забил тревогу – сопротивление бессмысленно, пуля в лоб еще глупее, а эту суку заберут, приоденут, поселят в хороший коттедж с личным шофером в фуражке, выделят жирное жалованье и даже зачислят в штаты СИС – английской разведки. Служил он честно и верно, предал всех, одного Алекса, старого дружка, сохранил в целости и сохранности, как сувенир молодости. Спасибо.
Я отступил и случайно задел тело Юджина, он и не думал просыпаться, очнется, наверное, в раю, вместе с Енисеем – Коленька яды не разнообразил.
– Что ты заводишься? Подумай, Алик, я тысячу раз мог тебя завалить, если бы захотел. Давно бы сидел ты в английской тюрьме. Но я уважал тебя, ценил нашу дружбу.
Ценил, конечно, ценил, не хотел наносить травму Римме, да и не с руки иметь в любовницах жену заключенного, гораздо удобнее пиратствовать в счастливой и здоровой семье: никто не настаивает на разводе, все блюдут конспирацию, сор из избы не выносят. Какой наглец, сукин сын, тебе бы сейчас на колени упасть перед Алексом, молить о прощении, пыль ему слизывать с ботинок, а ты…
– Ты жил с нею, сука?! – Я дрожал от ненависти. Глаза его блеснули, я убил бы его, если бы он сказал “нет”, убил бы одним выстрелом.
– Я любил ее, старик. Мы любим друг друга…
Лучше бы он отрекся от нее, растоптал в грязи, заорал бы, что она жадюга и вытягивала из него драгоценности (кто же еще набил бриллиантами ее ларец? Кто еще? Может, и на англичан он работать стал из-за нее? Карамба, тысячу раз карамба!), что она последняя сука и сама его соблазнила.
– Врешь! – заорал я так, что брызги плеснули изо рта. – Врешь, гад! Закрой клюв!
– Да! Мы любим друг друга! – Словно в пику мне, словно красным покрывалом у бычьей морды.
– Врешь! Скажи, что врешь! Убью!
И тут он тоже заорал, трясясь в истерике:
– Стреляй, идиот! Стреляй, кретин! Я люблю ее, и она любит меня, ясно? Как можно тебя любить? С твоим пижонством, с твоей маниакальной страстью к кладбищам, где ты заглядываешь в каждый гроб! Ты же чокнутый, ты же больной! Что ты не стреляешь? Боишься? Где же твое самолюбие? Кретин… мы даже в шутку хоронили тебя… да, да, играли в такую детскую игру, спорили, в какой костюм тебя напоследок одеть, и даже придумывали речи на похоронах… – Он осекся.
Спокойно, Алекс, спокойно, прости меня, Господи, прости меня, отведи в сторону дуло, чтобы, не дай Бог, не нажать на курок, не бери грех на душу, Алекс, пожалей себя, Христос жалел и нам велел, возлюби врага своего как самого себя…
– Замолчи, сволочь! Замолчи! – Пистолет дрожал у меня в руке и прыгал, как артист.
Но он уже не мог остановиться, ненависть вылетала из него, как кипящая лава из вулкана.
– Посмотри на себя, что ты такое? Обыкновенный алкаш с манией величия. Ты же бедолага, неудачник!
Поспеши, Боже, избавить меня, поспеши, Господи, на помощь мне. На Тебя, Господи, уповаю, да не постыжусь вовек. По правде Твоей избавь меня и освободи меня; приклони ухо Твое ко мне и спаси меня.
– Ты бездарь и дурак… – Гармошка его уже играла сама по себе.
Раскаленная игла впилась мне в голову, и я выстрелил. Один, два, три, четыре…
Он лежал на диванчике, струйка крови вытекала изо рта. Я поправил валик у него за спиной – спи спокойно, дорогой товарищ, печаль моя светла.
…Суд тянулся недолго, убийства я не отрицал, обвинения в шпионаже отверг категорически.
Кэти, к моему изумлению, отказалась давать показания, иногда навещала меня в тюрьме и приходит до сих пор, принося с собой яблочные пироги, между прочим, очень вкусные.
Генри и Жаклин благополучно отбились от уголовного дела, контрразведка рассчитывала на меня, но получила фигу в зубы.
Так я и живу, и дымятся на потухшем костре и обломки моей веры, и растерзанная душа, и бессмысленно прожитая жизнь, и за весь этот обман ненавижу я не знаю кого, наверное, самого себя.
Философ с ливерной фантазией рассказывал, что в Монастыре в свое время зрел гениальный планчик: задумали люди в кожаных куртках соорудить посредине Северного Ледовитого океана памятник Учителю высотою с небоскреб, а то и выше. Чтобы падала от него тень на всю зажравшуюся Северную Америку, приводя в трепет менял и торгашей, дабы дрожали они от страха, прыгали, как букашки, и тряслись перед неминуемым возмездием за эксплуатацию трудового народа. Когда-то я восхищался этим, а сейчас мне смешно и противно, я ненавижу самого себя, и только Бог может мне помочь. Но достоин ли я Бога? Конечно, Он простит меня, но станет ли мне от этого легче?
Из газет я узнал, что в Мекленбурге веют новые ветры. Но что бы там ни дуло, слишком много осталось знакомых харь, а Монастырь стоит, как стояла и будет вечно стоять мекленбургская земля. Писем с родины я не получал, ибо в Австралии у меня никого не осталось.
В детстве мамин подполковник написал мне стишки:
Он у нас смирней барашка,
А на деле он – Антей.
Алик – настоящий маршал
Детской армии своей.
Сбылось.
И дальше, еще смешнее:
Спи, наш Алик, сладко спится,
Чтоб во сне ты увидал,
Будто у тебя петлицы,
На петлицах восемь шпал.
Сбылось…
Примечания
1
Тут соврал, каюсь, по совету дружка-стоматолога лет десять не чищу зубы, а протираю ватой и массирую пальцами, потому и хожу без вставной челюсти.
2
Левое колено: до упора, налево и первый поворот направо (жаргон Монастыря).
3
Невнятная и бесшумная стопа Времени (Шекспир).
4
Шекспир прочно вошел в меня, не зря мы с папой-австралийцем целыми днями корпели над глоссариями.
5
Нечто вроде пешеходной дорожки, обычно знакомой лишь местным жителям (жаргон Монастыря).
6
Cavalry twill – кавалерийская саржа, ткань типа диагонали.
7
И работать в Конотопе на должности делопроизводителя.
8
“Гленливет” – от одного звука млеет душа! Марка шотландского виски наивысочайшего качества, сделанного из malt, то есть солода из зерна, погруженного в воду, давшего ростки и затем высушенного. Этот чертов солод дает ферменты, превращающие напиток в особый и неповторимый сорт.
9
Вопрос, почему люди спят друг с другом, вечно мучит недремлющий Монастырь.
10
И не утешали даже собутыльники Шакеспеаре Бомонт и Флетчер: “Best while you have it use your breath: There is no drinking after death!” (“Лучше делай это, пока дышишь, – ведь после смерти не выпьешь!”)
11
Мне бы такого домашнего доктора!
12
Видимо, она приоделась по случаю вербовочной беседы.
13
И снова в голове кумир фальшивого папы: “Вам кажется, я плачу? Я не плачу. Я вправе плакать, но на сто частей порвется сердце, прежде чем посмею я плакать. Шут мой, я схожу с ума!” (“Король Лир”)
14
По расцветке он напоминал платок моего дядьки из семинарии, он обычно степенно доставал его из галифе, аккуратно раскладывал, прилагал к носу и трубил, как в охотничий рог.
15
Казалось бы, пустяки, но любая чужая инициатива попахивает провокацией, и
