Жизнь устроена так, что самое интересное им, детям, приходится получать запретным путем.
Общие действия не всегда самые лучшие.
Всякий путь не плох, когда в конце концов получается результат.
Ей, Ларисе, пришлось доставать справку, что у Милки диета, чтоб не ковырялась она демонстративно, с отвращением в школьных завтраках, не замирала смертно с котлетой на вилке, не задавала громко, на всю столовую вопросы: «А я не умру? Скажите, я не умру от этой пищи?»
– Полное собрание сочинений лжи! – сказала Юлька презрительно.
– Как же тебе не стыдно! – возмутилась Таня. – Я когда-нибудь от тебя требовала лжи?
– Правды тоже не требовали. А напиши я вам, что не люблю школьную литературу, что бы вы мне поставили?
Чистая, отдаленная от жизни любовь в наше время не выживает. У только любви, как у бабочки-поденки, век короткий. Ей нужны примеси…
В конце концов – каждому свои заблуждения.
Они (малыши) с таким горем рассказывали о выброшенных котятах, о сломанных березах, о затоптанных клумбах. Так, как видят маленькие, не видит никто. Потом это куда-то враз исчезает. Дети органически не способны оправдать зло.
Она не принимает весь стиль цирковой жизни, при которой малые дети стоят вниз головой с пеленок. Ей не нравится их кочевое образование, их какая-то профессиональная вежливость. Она писала об этом в минпрос – не о вежливости, конечно, – предлагала забирать цирковых детей в интернаты, чтоб они жили, как люди. С ней не согласились. Она получила обидный по сути ответ, в котором некий товарищ Сметанин (отвратительная фамилия для мужчины!) вежливо издевался над ее предложением, а в конце даже слегка пристыдил. Она тогда еще раз прочла черновик своего письма – в нем не было ничего, над чем можно было бы издеваться, тем более стыдить… В нем было все по делу… Детям надлежит жить оседло, малышей не следует подбрасывать, как… как кегли.
Хамство – признак бессилия.
Нельзя, чтобы вчерашний день имел над тобой большую силу, чем сегодняшний, бездарно это и глупо.
Когда что-то множится на десять тысяч желаний, нельзя наверняка знать, что из этого получится.
«…У меня не получились страусы, и косточки у авокадо оказались слишком большими», – печально признался Бог, очутившись по случаю на Земле.
Вот так замечательно зацепился в памяти какой-то американский фильм, из которого ничего не помню, а вот на страусов теперь без нежности смотреть не могу. Неудачные вы Его! Лапочки… Такие не фламинго…
С тех пор как я поняла, что мне и половины не сделать из того, что должна была и могла, проблема большой косточки авокадо стала мне застить свет. Боюсь неудачи. Я даже специально купила эту божью поделку, добралась до твердой середины. Действительно, можно было и помене… Зато как хорошо лежит в кулаке, как шершавится! А если еще запустить в глаз… Нет, это не вишня и даже не слива…
Каждому человеку в жизни, в сущности, нужен всего один учитель… Настоящий.
Вы знаете, как летит время? Понедельники оглашенно стучат на стыках времени. Первый, второй, третий. Вот и месяц прошел.
Зачем так устроено, чтоб человек к старости хужел и хужел? Неужели недостаточно самой смерти?
Ни одна свободная спартанка не ставила свое счастье и судьбу в зависимость от мужчины. В полноценной женщине есть весь арсенал самодостаточности. Даже в сексе она главная. В ней все – и наслаждение, и рождение, и дарение. Сейчас нет женщин. Есть бабы. Тетки. Клуши. Стервы. Подстилки. И растущее в геометрической прогрессии количество дур. Снижение самодостаточности, самоуважения женщины гибельно для мира. И она умрет последней на этой земле, оставив после себя кровь и грязь от последнего аборта.
Но война – в этом ее ужас – дает право убийства независимо от человеческих качеств ни убиенного, ни убивающего. В момент войны люди как бы не люди.
Сколько веков одна война рождает другую, а ненависть переходит по наследству. Я хочу понять войну – не политическую, не экономическую, не за земли и воды, а войну человеков, то тайное биологическое, которое у людей страшнее, чем у тигров и прочих самых лютых зверей.
Человек – страшнее зверя. И звери ушли от человека.
Они подходят друг другу, как две половины одной разрезанной картинки.
Умирая, мама ей говорила: «Мир иллюзий тебя отторг. На мой взгляд старой рационалистки это не так уж плохо… Живи в жизни… А школа – это ее зерно. Всегда, всегда надежда, что вырастет что-то стоящее… Не страдай о театре. Ты бы все равно не смогла всю жизнь говорить чужие слова…»
Чистой, отделенной от мира любви нет и не может быть.
– Мы уже не дети, – басом сказал Сашка, – чтобы нас водить за нос.
– Ты все-таки балда, – беззлобно сказал Роман. – При чем тут «за нос»? Я сказал – в дебри. В чащобу духа. А секс, он где? Он на опушке.
Я тогда представил, как это все в тебе происходит. Бежит в тебе алая-алая – это русская кровь, а в ней фонтанчиками бьют синяя немецкая, светло-зеленая польская, оранжевая монгольская…
А потом он прыгнул через газон и этим прыжком враз порушил такую стройную, такую устойчивую концепцию. Вера тогда испугалась на всю жизнь, на всю жизнь она возненавидела Людмилу Сергеевну, на всю жизнь поселился в ней страх, что Костя может уйти, если его позовут. Просто невероятно, как он от себя не зависит, и стоит только захотеть той женщине…
Она потрясла дверь, давно зная, что с неживыми предметами надо поступать так же, как с живыми: трясти, шлепать, тогда они подчиняются, слушаются, и действительно, ключ сразу вошел в щель, будто вспомнил забытую дорогу, и дверь открылась.
«Приезжай. Бога нет. Я есть… Ты есть… Мы есть…»
…Потому что я не Чехов. И во мне не все прекрасно. Так ведь?
«Жизнь – ведь это труд и труд, труд и там, и здесь, и тут…»
А помнишь, как ты злилась? У человека должна быть высокая цель. Крутить целый день педали – безнравственно… А мы были влюблены… И единственное наше пристанище было – велосипед… Какое это было счастье – ехать с ним на велосипеде… Он целовал меня в затылок… Ты знаешь… Лучше этого ничего не было в жизни…
Готовя самые тяжкие испытания, жизнь способна предварительно парализовать волю тех, кто мог бы что-то предотвратить.
Потому что «люблю» никакой не ответ, если тебя не просто не любят, а терпеть не могут.
Выше всего все-таки вера в то, что я был на земле не зря, а я вот именно в этом засомневался… Сам засомневался… Потому что оказалось, что нет у меня ничего и никого, кроме моей собаки…
В доме всегда должно быть чисто до степени неожиданного прихода чужого человека.
Хоронят в провинции со вкусом. Тут есть понятие, как… Как рассыпать впереди гроба цветы, какие при этом выпевать слова, как обращаться непосредственно к Богу, забыв про атеизм, и просить его взять на себя дальнейшую ответственность за покойницу. И как ставить столы на поминках, чтобы больше село… И любому алкашу, любой побирушке поднести и оказать уважение… «Помяни покойницу, помяни».
Каждое поколение говорит своими словами. И разрыв между отцами и детьми можно определять по количеству новых слов. И чем сильнее разрыв – тем заковырестей речь у молодых…
Мы страна, в которой отдельный человек есть, был и будет всегда объектом уничтожения… Разве мы вздрогнули после убийства Меня… Отстрел отдельных людей – давно норма
