«Вам и не снилось», «Мальчик и девочка», «Дверь в чужую жизнь», «Отчаянная осень», «Год Алены», «Время ландшафтных дизайнов», «История Устиньи Собакиной, которой не было», «Ангел мертвого озера», «История в стиле рэп», «Три любви Маши Передреевой», «Косточка авокадо», «Спартанки», «Митина любовь», «Подробности мелких чувств», «Крушение», «Случай с Кузьменко», «Вспомнить нельзя забыть», «У ног лежачих женщин», «Метка Лилит», «Трем девушкам кануть», «Скелет в шкафу», «Мандариновый год», «Справа оставался городок…»

Проницательный читатель (со школьных лет, со «Что делать?» Чернышевского, мы привыкли оглядываться на сию взыскательную персону), раскрыв эту книгу в любом месте, обратит внимание на то, что в ней идут вперемежку художественные и публицистические сочинения. Сделано это отчасти для стилистического разнообразия, отчасти – чтобы полнее явить разные стороны дарования автора, а еще чтобы, зацепившись за эту разноликость, можно было бы поразмышлять о естестве… писания как такового, как разновидности интеллектуальной деятельности. Она, эта деятельность, бывает очень разная.

Галина Щербакова, например, просто отсекла в своем сознании и памяти написанное ею в газетах и журналах в пору ее редакционной службы. Несмотря на то что не раз признавала эту пору счастливым периодом своей жизни. Это противоречие хорошо объяснено в приветствии коллективу редакции ростовской газеты «Комсомолец» по случаю ее 70-летия («Поступайтесь принципами, ребята, поступайтесь»). «…Мы считали себя хорошими, честными. Да и были, наверное, такими. Но главным в нас было другое – мы были образцовыми служителями Химеры. А Химера тем и отличается от жизни и реальности, что она каждую секунду совершает подмену. Мы жили в искаженном мире, принимая его – фальшивый – с искренней любовью. Иначе разве могли бы мы быть главными певцами этого оборотного мира… Мы служили только козлиной морде Химеры. Козлиной, козлиной, хотя она и притворялись львиной».

Отголоски того, о чем тут шла речь, сохранены в этой книге в отрывке из статьи «Догони себя», напечатанной в журнале «Молодой коммунист» в 1975 году. В ней автор вспоминает «пору начала движения за коммунистический труд, когда соревнование только входило во все сферы нашей жизни, и нам, газетчикам, хотелось посмотреть на него как бы изнутри». И снова тогда, уже в 75-м, журналистка пишет: «хорошо бы увидеть то, что формирует незаметно и исподволь нынешнее соревнование. Что несут в завтрашний день парни, работающие на заводе, у которых, как правило, десять классов уже за плечами, а на пальцах порой аляповатые перстни?» Между тем у самого автора «за плечами» уже написанные повесть «Стена», рассказ «Вечер был…», другие тексты, дорогие писательнице подлинностью запечатленной в словах жизни. Но до их публикации еще далеко…

Парадокс: козлиную (по Щербаковой) морду Химеры «соревнования за коммунистический труд» мы, журналисты, творили с употреблением истинных имен и фамилий реальных людей. Как это достигалось? Прежде всего путем (не естественного) отбора. Отчасти об этом написано в рассказе «Ледяная тоска» (положенным Галиной «в стол» в 1984 году).

«Материал же, который я написала, был одним из многих в ряду подобных. Из него вычеркнули мой пассаж об огне («при чем тут это?»)… И никому не ясную параллель с некоей застывшей и не желающей меняться человеческой природой («Это ты о чем, подруга? Что за мелкая философия?»)… И, конечно, мысль о будто бы отдаваемой крови. («Кому?! И зачем?! Они что – доноры?»)

Но кое-что оставили. Безграничность снегов под крылом самолета. Безграничность возможностей. Про сидевшую у меня на коленях тоску я не писала. Это был мой изъян. Моя тугоухость и кривоглазость, а также хромота и горбатость.

Время же рядилось в красоту».

«Изъяном» здесь названо чувство, охватившее автора, который получил задание «вскрыть нравственную суть соревнования за коммунистический труд».

«Ледяная безысходная тоска пробила обшивку самолета, разыскала меня в салоне и села мне на колени.

– Ну как? – спросила она. – Ходишь в театры? Спишь с мужем? Спутник не ты запустила? Не ты? Чего ж ты так? А! Писала отклики трудящихся! А у нас все так же… Спокойно, как в гробу… Белым-бело… Ты ничего не поняла… Ничего… Ответь на простой вопрос: зачем эти спутники?..

Никаких ответов не было. Была тоска непонимания».

Может быть, об этой тоске вспоминала Щербакова, когда за месяц до своего ухода из жизни писала о романе Ольги Белан «Моя бульварная жизнь».

«Я начинала с романов о журналистах, об этом удивительном мире поисков правды, о невозможности ее сказать, о горячих, катящихся с плеч журналистских головах и… вскормленных властью нуворишей журналистики. И вот оно – новое время. Новые лица, новые вихры над лбом. Два времени бьются у меня в руках – время моей молодости и молодости Ольги, время нескончаемых поисков правды – тогда и теперь.

С кем же я? Получается, что я на стороне мира Ольги. То, мое время – пужливое, осторожное, время, когда бились не просто с неправдой жизни, а с элементарной невозможностью просто назвать кошку кошкой».

Проницательный читатель, конечно, заметил: «писательская» публицистика Щербаковой, представленная в этой книге, совсем иная и уж точно не страдает охотой «рядиться в красоту». И всякая «кошка» здесь не просто мурка, как говорится, типичная, а особая, отличающаяся чем-то своим от тысяч представителей других из семейства кошачьих.

И все же, все же… Качественно принципиальная разница между прямым обращением автора к читателю на темы дня и его же художественными творениями особенно ясна при их текстовом соприкосновении. «Когда человек привыкает к быстрому думанию, у него, если он берется за сочинительство, получается скороговорка…Единение материалом – словом – обманное, – говорила писательница. – Журналистика и литература делают при помощи слова абсолютно разное». «Журналист должен ту реальность, в которой живет, перенести в газету. И чем точнее перенесешь, тем это дороже стоит. А литература требует от тебя создания другой реальности». «…Нельзя соединить несоединимое: конкретную журналистику и свои фантазии, которые переполняли и висели на кончике пера».