— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — повторяли холопы с таким неподдельным отчаянием, точно неожиданно видели себя на краю бездонной пропасти.
Федор усиленно тер висок и приступал к уроку, неизменно начиная с одного и того же:
— А что сказывает государь царь и великий князь всея Руси?
— Делу время, а потехе час, — отвечали все хором.
— Добро, гораздо добро, — кивал головой учитель и переходил к букварю.
В тот день, когда Янина переселилась в каморку, холопы решили не ходить в повалушу, понадеявшись, что господарь, забавляючись с бабой, позапамятует пытать их учением. Но пришел послеобеденный час и, как всегда в будни, Ртищев, со связкой книг под мышкой, направился в повалушу.
Дворовые покорно поплелись за ним.
— А что сказывает государь царь и великий князь всея Руси?
— Делу время, а потехе час.
— Добро… Гораздо добро.
Федор перелистал букварь, нашел нужное место и, не глядя, ткнул пальцем в одного из учеников.
— Тебе, Афонька! — зашептали со всех сторон холопы, подталкивая старика-огородника.
Афонька, тонкий и кривой, как отраженная в воде осокорь, убитая молнией, сердито зажевал провалившимися губами и не двинулся с места.
— Ну-ко, Парашка, иди! — произнес наконец Ртищев первое, пришедшее на память имя.
Заросшая с головы до коротких узловатых ног грязью, рыхлая женщина испуганно заморгала и повернулась к иконе.
— Господи!
— Ну же! — раздраженно прикрикнул учитель. — Долго дожидаться я буду!
Парашка, охая, поднялась, вразвалку, по-утиному, подошла к господарю и, разинув до ушей рот, ожесточенно сунула под головной платок грязную пятерню.
— Реки! — деловито ткнул Федор указкой в букварь.
— Глагол… иже… рцы…
Ртищев нетерпеливо забарабанил пальцами по дубовому столу.
— А где ты тут «иже» узрела? Реки: глагол, есть, рцы, аз, како, людие.
— Глагол, есть, рцы, како, людие, — точно в бреду, повторила Парашка.
— А вкупе?… Всем миром реките.
В повалуше воцарилась мертвая тишина. Ртищев оскалил зубы и, наклонившись к женщине, процедил ей под ухо:
— Реки: Ге-ра-кл.
Обомлевшая Парашка с воем бросилась в ноги господарю.
— Избави!.. Не погуби христианскую душу!
На лбу у Федора выступил пот. Он схватил женщину за руку и, поднявшись на носках, шлепнул ее букварем по груди…
— А Геракла страшишься — реки: добро, ук, рцы, аз.
— Реки: добро, ук, рцы, аз, — упавшим голосом откликнулась женщина.
— Ну чего ты взыщешь с нее! — сплюнул Федор. — Без моего реки: добро, ук, рцы, аз.
Парашка повторила так, будто накликала на себя неминуемую гибель:
— Без реки моего добро, ук, рцы, аз, иже…
И расплылась в улыбке.
— Постой, погоди! — не выдержал Ртищев и закатился смехом. — А есть то истина: добро, ук, — ду, рцы, аз — ра. Ду-ра!
Холопы поддержали господаря раскатистым хохотом. Обалдело умолкнувшая ученица внезапно всплеснула руками:
— И доподлинно, дура!.. У меня корова не доена, а я тут букварю обучаюсь.
Когда в повалушке немного стихло, Ртищев, довольный собой, порылся в книгах, нашел изображение коровы и, показав его ученикам, пощелкал двумя пальцами по лбу Парашки.
— А ведомо ли тебе, что смертью помереть может корова, коли ее не ко времени подоить?
Играя именами иноземных ученых, он принялся объяснять холопам, как построен скелет коровы. С каждым словом постельничий увлекался все более и более. Он позабыл уже, о чем начал говорить, и перескакивал с поразительной быстротой с одного предмета на другой. Жития святых переплетались с разговорами, об уходе за овцами, гражданство и обучение нравов детских — с Аристотелем и комедийным действом у иноземцев… Наконец, истощив весь запас красноречия, Ртищев устало разогнул спину и с недоумением воззрился на Парашку.
— Так о чем, бишь, мы с тобой? — устало потянулся он.
— Об дуре, — пробудившись от дремоты, крикнул огородник и на всякий случай спрятался за спину соседа.
Федор собрал книги и повернулся к образам. Холопы с радостью склонили колена, готовясь к молитве. Урок окончился.
Спускался неприветливый вечер. Точно хмельные монахи в дымчатых рясах и сбившихся набекрень клобуках, покачивались в низком небе разорванные тучи.
Ртищев сидел, нахохлившись, в опочивальне и тосковал. Идти никуда не хотелось, а ложиться спать было еще рано. Временами он поднимался с лавки и, затаив дыхание, на носках, подкрадывался к двери, ведущей в каморку Янины.
— Почивает, болезная, — шептал он с умилением, складывая руки на груди.
Янина тонула в пуховиках и, закинув за голову руки, беспокойно ждала господаря. Томительно медленно длилось время. Каморка погружалась во мрак. На улице стихало движение. Кралась слезливая московская ночь.
Заслышав шорох в опочивальне, полонянка встала с постели, готовая к встрече. Но Федор не шел: приникнув ухом к деревянной переборке, прислушиваясь к дыханию женщины, он шептал какие-то ласковые, самому ему непонятные слова.
Его слабый шепот донесся до чуткого слуха Янины и сразу успокоил ее. «Да то он нейдет жалеючи, — догадалась она и, посмелев, решилась на хитрость: — Пожалуешь, ох, как пожалуешь, господарик!»
Плотно укутавшись в покрывало, она запела вполголоса:
И, нарочито громков всхлипнув, продолжала с тоской:
Федор, полный участия, слушал. Точно в лад безрадостной песне, выл заблудившийся в трубе ветер и печально позвякивали о слюдяное оконце тяжелые капли дождя.
