«Знакомая песня, — сочувственно подумал Конвей. — Со школьной скамьи наслушался рассказов о подвигах солдат в красных мундирах и затвердил на всю жизнь, что англичанин не ведает страха, никогда не сдается и не знает поражений».

А вслух произнес:

— Лезть в драку без малейшего шанса на успех — пустой номер. Это геройство не по мне.

— Разумная мысль, сэр, — с жаром подхватил Барнард. — Раз тебя взяли за глотку, сдавайся по- хорошему и не рыпайся. Ну, а я, пока жизнь продолжается, доставлю себе удовольствие и выкурю сигару. Надеюсь, большой опасности в этом нет, как вы думаете?

— Я не против, вот только бы мисс Бринклоу не побеспокоить.

— Простите, мадам, вы не будете возражать, если я закурю? — поспешил исправить свой промах Барнард.

— Ни в коем случае, — любезно ответствовала мисс Бринклоу, — сама я не курю, но запах сигары просто обожаю.

«Типично женская логика», — подумал Конвей. Между тем Маллинсон немного поостыл, и он протянул ему сигарету в знак дружеского расположения, но сам закуривать не стал.

— Я понимаю вас, — мягко произнес Конвей. — Дела неважные. Тем более, что от нас ничего не зависит.

«А, может быть, оно и к лучшему», — невольно добавил он про себя. Его все еще одолевала смертельная усталость. К тому же в характере Конвея была черта, которую некоторые по недоразумению принимали за леность. Когда требовалось, Конвей умел работать как одержимый, и мало кто так уверенно справлялся с особо ответственным делом; но при этом он никогда не рвался проявлять активность и не любил брать ответственность на себя. По штату ему полагалось делать и то, и другое, и он отлично исполнял свои обязанности, но всегда был готов предоставить такую возможность тому, кто исполнял их не хуже. Вероятно, именно поэтому Конвей не стяжал особых лавров на дипломатическом поприще. Он был не настолько честолюбив, чтобы расталкивать конкурентов локтями и изображать деловитость при отсутствии дела. Его депеши иногда отличались подчеркнутым лаконизмом, а самообладание в критических ситуациях часто вызывало не только восторги, но и кривотолки. Начальство ведь любит, чтобы подчиненный проявлял рвение, а за его равнодушным видом на самом деле скрывались бы возвышенные чувства. Про Конвея недоброжелатели порою поговаривали, что хладнокровие хладнокровием, а на самом деле он ничего не принимает близко к сердцу. Но подобные суждения, как и слухи о его лености, были далеки от истины. Большинство из тех, кто общался с Конвеем, почему-то не умели распознать на удивление простое свойство его характера — любовь к покою, размышлению и одиночеству.

И теперь, следуя этим своим особенностям и пользуясь тем, что делать больше было нечего, Конвей откинулся на спинку сиденья и наконец уснул.

Проснувшись, он обнаружил, что остальных, несмотря на все переживания, также сморил сон. Мисс Бринклоу сидела с закрытыми глазами, прямая как доска, похожая на какого-то невзрачного, вышедшего из употребления идола. Маллинсон прикорнул, подперев рукой подбородок. Американец даже похрапывал. «Вот это разумно, — подумалось Конвею. — Надо беречь силы, криком делу не поможешь». В ту же минуту он почувствовал легкое головокружение, сердце учащенно забилось, захотелось глотнуть воздуха. Конвей вспомнил, что однажды уже испытывал нечто подобное в швейцарских Альпах.

Он повернулся к окну и выглянул наружу. Небо совершенно очистилось, и в предзакатном сиянии дня перед ним открылась картина, от которой на миг перехватило дух. Далеко впереди, на пуховых перинах облаков громоздились цепи снежных вершин под ледовыми шапками. Они раскинулись широким полукругом и смыкались на западе с линией горизонта, пламеневшего буйными красками, словно на театральной декорации, нарисованной полубезумным гением-импрессионистом. На этой гигантской сцене самолет рокотал высоко над бездной, за которой, чуть не до самого неба, уходила ввысь отвесная белая стена. Едва ее коснулись солнечные лучи, стена заискрилась и засверкала подобно альпийской Юнгфрау, когда смотришь на нее со стороны Мюррена, только увеличенная в десяток раз.

Произвести впечатление на Конвея было не так-то просто, его мало трогали знаменитые виды, для обозрения которых местные администраторы позаботились расставить садовые скамеечки. Однажды Конвея повезли на Тигровую гору в окрестности Дарджелинга — наблюдать рассвет над Эверестом, и высочайшая горная вершина мира откровенно разочаровала его. Устрашающее зрелище за окном относилось к совсем иной категории — оно не было рассчитано на то, чтобы им восхищались. От этих неприступных, закованных в лед пиков исходила чудовищная первозданная сила, и приближение к ним было величайшей дерзостью. Конвей начал что-то прикидывать, сверяться с воображаемыми картами, вычислять расстояния, время и скорость. Тут он заметил, что проснулся Маллинсон. Конвей тронул его за руку.

Верный себе, Конвей не стал будоражить пробудившихся спутников и громко восторгаться вместе с ними, но когда Барнард, немного погодя, спросил, что это за местность, по его мнению, Конвей принялся отвечать с непринужденностью университетского профессора, читающего лекцию студентам.

— Весьма вероятно, — сказал он, — что мы все еще в Индии, несколько часов летим на восток, с большой высоты многого не разберешь, но, видимо, вдоль русла какой-то реки, которая тянется с запада на восток или с востока на запад. Если память мне не изменяет, так выглядят верховья Инда. Это один из живописнейших уголков земли, и вы можете сами убедиться в этом.

— Значит, вам известно, где мы находимся? — перебил его Барнард.

— Нет, мне в этих краях бывать не приходилось, но не удивлюсь, если вон та гора — Нанга Парбат, на которой погиб Маммери[7]. Судя по рельефу, очень похоже на то, что я о ней слышал.

— Вы сами случайно не альпинист?

— В молодости любил полазать по горам, но обычными турпоходами в Альпы все и кончилось.

— Подумаем лучше, куда мы летим, — раздраженно перебил Маллинсон. — Вот что мне больше всего хотелось бы знать.

— По-моему, мы летим вон к тем дальним кряжам, как вы полагаете, Конвей? Извините, что обращаюсь к вам запросто, но раз уж нам придется вместе пережить это маленькое приключение, наверно, можно без формальностей.

Конвей считал вполне естественным, когда к нему обращались по фамилии, и извинения Барнарда показались ему излишними.

— Да, конечно, — отозвался он и добавил: — По-моему, эта горная цепь — Каракорум. В ней есть несколько перевалов, и если наш пилот…

— Наш пилот? — взорвался Маллинсон. — Вы хотите сказать «наш псих»! По-моему, пора уже отбросить версию о похищении. Пограничные территории далеко позади, никаких кочевников тут и в помине нет. Единственное объяснение, которое приходит на ум — этот тип ненормальный. Только псих мог залететь в такую дикую даль.

— А я уверен, что такое под силу только очень опытному пилоту, — возразил Барнард. — Я в географии не силен, но насколько понимаю, это высочайшие горы мира, и чтобы перемахнуть через них, требуется очень большое мастерство.

— И Божья воля, — неожиданно подала голос мисс Бринклоу.

Конвей спорить не стал. Божья воля или человеческое безумство — в большинстве случаев убедителен любой из этих аргументов, с какой стороны посмотреть. Или наоборот — воля человека и безумство Божие, подумал он, отмечая про себя контраст между скромным порядком в кабине самолета и фантастическим буйством природы за окном. Главное — уверенность в своей правоте. Пока Конвей размышлял таким образом, произошла странная метаморфоза. Вся гора подернулась синевой, ее нижние склоны окрасились в фиолетовый цвет. Он ощутил, как его привычную апатию вытесняет более сильное чувство — но не беспокойство, и не страх, а острое и напряженное ожидание.